Дневник Виктора Шкловского

Мы читаем быстро. Трамваи, усталость вынужденная разорванность в общении с книгой приучают нас в чтении к торопливости. Текст воспринимается почти кинематографически: посмотрите в троллейбусе она улыбается — как написано! - она засмеялась, но троллейбус уже остановился, книга закрыта, и сеанс окончен.

Шкловского трудно читать в троллейбусе — не получается. Его книги — для медленного чтения, ибо сами они в значительной степени подсказаны медленным чтением. Последняя книга — не дневник в обычном смысле, где приводится нить событий, интимное, ткань дней. Скорее, это кристаллизат, осадок от медленного чтения книг о Пушкине, Тынянове, Маяковском, Толстом, показывающий, что медленное чтение таит в себе иногда удивительные возможности и способность к обновлению текста. Иногда в знакомом и, казалось бы, много раз читанном можно найти крупицы удивительного, нового.

Виктор Шкловский Дневник переплет

В «Дневнике» так же, как и в ряде других книг Шкловского, хотелось бы отметить одну черту его описаний — чувство современности. Пересмотр и переоценка при медленном, порой довольно пестром чтении, извлечение экстракта из литературного материала, преломление его в современности настойчиво интересует его как читателя, критика и исследователя. У истории своя временная логика. Автор словно говорит: прошлое для нас — не только явление, факт, но также и эволюция отношения к нему следующих поколений.

В дневнике — целый ряд разделов, обращенных к прошлому, рассматриваемому в свете настоящего. Таковы, например, заметки об историческом романе. Автор читает Вальтера Скотта, Пушкина, Тынянова и констатирует, что исторический роман приобретает качественное новое содержание.

Шкловский пишет:

«Старый романист, когда писал об истории переплетал ее жизнь с жизнью второстепенного героя. Изображалась история великого человека, но она была отделена от частной жизни...». Старый исторический роман опирался на промежутки в истории «... ограничивал деятельность человека, он был романом про любовь и войну».

В советском историческом романе принципиально иначе рассматриваются события прошлого.

Советский исторический роман создает новую картину истории, беря из истории новые ценности и рассматривая деятельность человека в трудовой непрерывности. Исторические романы Тынянова и Алексея Толстого могут служить тому лучшим примером.

С этой точки зрения для Шкловского особенно неприемлем, странен и несовершенен статический образ Пушкина в книге Вересаева «Пушкин в жизни». Пушкин у Вересаева дан во времени плоскостно, и все, обогащающее для нас образ поэта и для нас наиболее ценное, все, что современность открыла нам в жизни Пушкина, - в книге исчезает. «Гений, - замечает Шкловский, - приближает будущее к себе тем, что он его создает»... «В книге же Вересаева Пушкин не дан в той части, которая приближает к нему будущее. Книга искажает пушкинский образ».

Это стремление найти новую современную точку зрения, отталкиваясь от старого, установить элементы наших и будущих воззрений на пройденные события приводит часто Шкловского к заключениям наблюдательным и интересным.

В очерке «О счастливой и долгой молодости» Шкловский пишет, что одним из двигающих стимулов времени было тщеславие, сменявшееся затем самолюбием. Таков был, например, Толстой в молодости. Психология современной советской молодежи стала иной:

«Прежде всего исчезло тщеславие, - пишет Шкловский. - Слава рождается без тщеславия».

«То, что Толстой называл барьером доблести, сейчас чрезвычайно повысилось. То, что людям неизменно казалось подвигом, сейчас считается молодежью нормальным результатом их жизни, их положения в обществе».

Здесь так же, как в других книгах Шкловского, наблюдение движимо историческими контрастами. Подобные временные и литературные аналогии — неизменный метод для вывода и анализа.

Рассказывая историю водных каналов в старой России, Шкловский не только сопоставляет, но и приучает читателя к историческому масштабу. В прошлом люди не столько строили, сколько мечтали о возможности строить. «История каналов России, - замечает Шкловский, - это история многих неудач». Неудачей были и Вышневолоцкая система и Епифанские шлюзы, и Тихвинская система, и дожившая до наших дней Мариинская система.

«... самая длинная — Мариинская, и то она была так скромна, что в народе звалась не каналом, а канавой».

Прослеживая прошлое по документам, мы лучше ощущаем грандиозность масштабов современности. В представлении читателей возникает фон событий. Так, трагическая биография Ломоносова служит для Шкловского фоном для оценки масштабов современной науки. Ломоносов был академиком, но какова была Академия в то время?

«... Академия в это время сильно занималась устройством придворных фейерверков, транспарантов. В Академии был свой профессор аллегории. Академия занималась фабричным производством лести, и одописец ей был нужен. Оды Ломоносова должны были прокормить его химию».

И эта длинная и тягостная история неудач в развитии русской науки и техники закончилась в наши дни:

«Удачу нашей страны создали большевики, создал Сталин. Они изменили нашу географию, нашу историю и биографии наших людей. Они слили в новой советской науке теорию и практику». Подобным методом сталкивания фактов, методом перемещения Шкловский пользуется почти непрерывно. Отдельные факты, положения и цитаты, как кегельные шары, ударяются один о другой и, отталкиваясь, получают движение в новом и неожиданном направлении.

Структурно очень нестройны очерки: «Рассказ о Толстом», «О Маяковском». Отдельные, порой очень интересные заметки лишены стержневой идеи и композиционно рассыпаются. Напротив, целостно, ярко и просто дан образ замечательной женщины Советской страны — депутата Верховного Совета СССР — Прасковьи Пичугиной.

Книги можно писать двояко. Одни пишут книги, строя изложение на стержне единой темы, и в последовательном ряду произведений исчерпывают круг интересующих их вопросов. Другие считают такую форму условной, пишут фрагментарно и мозаично, давая в каждой написанной книге некий конгломерат из ненаписанных.

Шкловский относится ко второму типу писателей. Почти во всех своих книгах он анализирует понемногу Толстого, Пушкина, не забывая и о Стерне. Но и в рамках одной книги, в «Дневнике», за развитием одной и той же мысли нужно гоняться по различным главам книги.

Рассматривая композиционно текст Шкловского, мы убеждаемся, что не объем книги, не размеры очерка или главы определяют целостность впечатления. Все крупное структурно нестройно, нужно текст дробить еще и еще, и мы приходим к абзацу.

Наиболее законченной и завершенной частью писаний Шкловского является отдельный абзац, отдельная фраза. Он вводит читателя в свой выношенный, концентрированный мирок, поднимает образ, развивает его до предельной насыщенности, завершает его и оканчивает, отчеркивая от окружающего красной строкой.

«Эстетизм запирает человека, и он летает, как муха, внутри пустого графина». Образ завершен, впечатление не идет к последующему. Иногда это кажется вкусом оператора, влюбленного в кадр и совершенно равнодушного к художественному целому.

«В голой комнате на столе стоит стакан чуть дымящегося чая. Кадр очищен и даже пар над стаканом имеет точную значимость, он показывает количество времени от ухода хозяина дома и поддерживает ожидание» («Гамбургский счет»). Или из того же «Гамбургского счета»:

«Памятники Петербурга» - сперва реальные памятники определенного города, затем они превращаются в монтажную фразу и в знаки, при чем Медный Всадник обозначает торжество и в клеточном монтаже равен удару палки по барабану. Краны и памятники, фанфары и барабан обращаются в знаки и слова».

Это я бы сказал, повышенное, прямо болезненно развитое, операторское ощущение языка форм, языка вещности переводит на немой язык кадра эмоции, выражая их своей вещной логикой.

Стиль Шкловского афористичен. Писатель ищет короткого абзаца, веского, концентрированного слова, нужного эпитета. Его образ ограничен несколькими строками, его мысль сдавлена узостью строки. Когда он пишет:

«Ломоносов жил в шумной опале. Он представлял собой нелюбимую достопримечательность русской науки», - это не только определяет, но и завершает, это и текст и эпилог, - почти памятник. Тексты Шкловского похожи на минералогическую коллекцию, в которой камни, каждый отдельно, уложены на ватные подушечки. Пишет ли Шкловский исторический очерк или дневник — в тексте обычно преобладает не показ мира, не образы людей, а отношения к миру, анализ событий и явлений. Интересные заметки, новые точки зрения, удачная цитата исходят от наблюдателя, исследователя с крайне развитой рефлексией. И там, где форма стесняет автора меньше всего (например, в «Дневнике»), его письмо становится наиболее естественным.

И даже там, где Шкловский повествует о личных встречах — с Блоком, Маяковским, - рассказ человека тотчас же переходит в рассказ о мнениях, в критику мнений, а затем образы и Блока и Маяковского растворяются в извилистых струях обычной манеры его письма.

Как всегда, скуп и лаконичен у Шкловского пейзаж.:

«Невысокое, довольно плоское небо лежало над Петербургом. С края небо было загнуто розовым».

Чаще всего он хочет с изображением природы словно поскорее разделаться и перейти к более содержательному повествованию. Шкловский в одной из своих ранних книг, впрочем, и сам признается в своем безразличии к изображению природы:

«Я так устал от сравнений, - пишет он, - что следующий раз, когда мне придется описывать облака, то я напишу так: «И над цементными заводами, над Новороссийском шли прежде описанные облака («Гамбургский счет»).

Книга окончена — и мы видим, что в этих, внешне разрозненных страницах есть внутренняя логика, какая-то единая линия.

Систематическое и внимательное изучение приемов творчества в свете современных требований, транспозиция явлений прошлого в современность и переработка, пересмотр литературы прошлого приводит Шкловского не только к дифференцированному определению всего подлинно нового и современного, но и к стремлению увидеть дальнейшее развитие литературы. Не становясь в позу пророка, Шкловский много пишет о литературе будущего, отталкиваясь от прошлого и предугадывая стилевые концепции завтрашнего дня.

Об этом он говорит, в немного риторическом стиле, и сам:

«Я вижу через гору времени, через горы наших сегодняшних неудач, через боль подагры от солей старого искусства, - вижу новое время».

С.Соловьев Литературная газета №22 (1939-1940 гг.)

Статьи по теме Газетные публикации Виктора Шкловского:

Виктор Шкловский Судьба Аксакова

Поделиться: