Август 2022 — Подборка статей из русских исторических журналов и книг

,27 августа 2022 13:12

Вступление

Со дня октябрьской революции до середины 1920 года в русской литературе не появлялось сколько-нибудь значительного литературного журнала или художественного альманаха, если не считать вышедших в начале 1918 г. двух сборников «Скифов». Зато последний год нам принес в одном только Петербурге целый ряд сборных изданий (не решусь их пока журналами до выхода вторых и дальнейших номеров): «Изобразительное Искусство», «Дом Искусств», «Записки Мечтателей», «Дракон» и «Вестник Литературы», не говоря уже о других менее крупных временниках и сборниках. Различные годы выхода в свет, проставленные на заглавных листах перечисленных изданий, не должны никого вводить в заблуждение, так как фактически ни одно из них не появилось до начала лета 1920 года. Журнал «Изобразительное Искусство», как уже показывает его название, совершенно не касается литературы, «Вестник Литературы» же носит по преимуществу библиографический и отчасти публицистический характер; действительно художественному слову посвящены только: «Записки Мечтателей», «Дом Искусств» и «Дракон».

Как и следовало ожидать, в этих трех временниках, из которых «Записки Мечтателей» успели даже выйти третьим номером (второй и третий в одной тетради), мы не находим и намека на отражение, а тем более изображение тех «высоких зрелищ», свидетелями которых судьба сулила нам быть. В эпопеи А.Белого «Я» («Записки Мечтателей» №№ 1, 2, 3), насколько можно судить по напечатанному в указанных трех номерах, минувшая война является только одним из планов, в котором развертываются перипетии душевных переживаний поэта. В рассказе Е.Замятина «Мамай» действие происходит в ближайшие дни после октябрьского переворота, но оно могло быть без ущерба для силы художественного воздействия перенесено в обстановку и другого времени. Остальные же писатели, фигурирующие на страницах названных изданий, большей частью наши старые знакомые, даже вскользь не касаются современности.

С этим явлением следует примириться, как с неизбежностью. Ни психология, ни идеология художника, понимая последнее слово как в индивидуальном, так и в коллективном смысле, даже под влиянием исторического сдвига таких грандиозных размеров, как тот, которого мы являемся свидетелями и косвенным образом участниками. Факт этот является сам по себе своего рода историческим законом, и единичные попытки обойти его, даже если таковые проистекают из самых искренних и благих побуждений, приводят лишь к уродливым последствиям.

Записки Мечтателей

Записки Мечтателей обложки

Из перечисленных трех изданий наиболее выдающееся явление в литературной жизни представляют собой альманахи «Записки Мечтателей» и заслуживают особого внимания, как вследствие ценности и значительности имеющегося в них художественного материала, так и по обилию его. О характере и, если можно применить здесь это слово, о целях «Записок» дает некоторое представление вступительная статья А.Белого, обильно уснащенная метафорами. Сравнивая отдельных «Мечтателей» с деревьями в лесу, в которых над «стволом нашей личности, обособленной и замкнутой в собственном роде», возвышается шумящая крона «индивидуальность», А.Белый заявляет: «Записки Мечтателей — осознание себя рощицей, росшей годами; - разбросанные кучки деревьев и стволы этой рощицы отстоят далеко друг от друга, чтобы выветвить индивидуальные кроны, способные братски обняться и прошуметь песни времени, посылая друг другу порхающих бабочек: вырастить поросль; мы — рощица; не превращайте в забор нас; заборы не вырастят поросли; местность же, наша страна, ждет от нас тихоструйного облака; не превращайте в заборы нас; если все рощи скрепятся в заборы — изменится климат».

Во всяком случае в этой рощице наиболее пышно и широко разросся «ствол личности», именуемый А.Белым. Можно сказать, что вышедшие выпуски Записок появились под знаком этого автора; из 324 содержащихся в них страниц — 200 отведены ему. Здесь помещены, кроме указанной вступительной статьи, главы первой части первого тома его эпопеи «Я» и «Дневник писателя». Помимо А.Белого, на страницах обоих выпусков фигурируют главные представители русского художественного слова, группировавшиеся в свое время вокруг Вяч.Иванова и известные под именем символистов. Здесь и сам их духовный вождь, Вяч.Иванов, А.Блок, А.Ремизов, К.Эрберг, В.Зоргенфрей и dii minores символизма.

Помещенный в обоих выпусках Записок Мечтателей «Дневник Писателя» А.Белого представляет собой, главным образом, изложение философских мыслей, по преимуществу тех же, с которыми приходится встречаться и его «Эпопее», доминирующей над всем прочим литературным материалом альманаха. Трудно сейчас высказаться в более или менее определенной форме об этом произведении, так как перед нами пока только часть («Возвращение на родину») первого тома, под названием «Записки Чудака», являющаяся очевидно чем-то в роде вступления к произведению, задуманному в самом крупном масштабе, как об этом широковещательно заявляет сам автор: «по отношению к замыслу эпопеи все прежние замыслы автора — только эскизы, отдельные пункты картины, созревшей в душе: таким пунктом является и «Симфония», и «Петербург», и «Серебряный Голубь»... Судя по столь грандиозной экспозиции замысла, все произведение в законченном виде должно представить величественную мировую мистерию, охватывающую микрокосм в их взаимоотношениях в различных планах сознания, мистерию, по отношению к которой «Записки Чудака» являются «Предварительным Действом».

Великие замыслы обязывают художника быть сугубо строгим в выборе изобразительных средств и приемов, а смелость в его выполнении требует в то же время тщательной проверки плана структуры воздвигаемого здания. Те сравнительно незначительные уклоны и усадки, которые при постройке обыденного типа не носят угрожающего характера, могут в сооружениях циклопического стиля, разрастаясь, обусловить катастрофу, по размерам своим соответствующую величию конструктивного замысла. А таки уклоны намечаются уже теперь, когда нижние очертания стен едва только начинают вырисовываться над уровнем фундамента.

Основной темой «Записок Чудака» по крайней мере в вышедшей пока части, является постепенный процесс созидания, или вернее, эманация мирового «Я» личности поэта из обычного «я». Это «Я» прописное выступает как обратный полюс малого «я», преодолевая его и с другой стороны синтезирую его со всем миром. Все остальные события, развивающиеся в нескольких планах и изображаемые как бы попутно автором, выступают слегка затемненными для более рельефного выявления антитезы «я» и «Я», из которых первое по словам автора — умершая оболочка для второго. На пути этого процесса эманации выделяются несколько кульминационных пунктов, проектируемых в земном плане, как Бергсон, Христиания и Дорнах. Между двумя первыми городами произошла обусловившая перелом в сознании поэта встреча с его духовным учителем Штейнером; Дорнах же является землей обетованной, где созидается вселенское «Иоанново Здание», по указаниям и под наблюдением учителя Пророка. Дух Штейнера витает все время на страницах эпопеи. Это он освобождает «Я», заключенное до того в «я», как в футляре.

Нужно сказать, что действующих лиц, в обычном смысле этого слова, в эпопее нет. Выделенные фигуры Штейнера, Нэлли, подруги и спутницы носителя «Я», не более как намеченные схемы, не говоря уже о других, второстепенных лицах. Но именно эти второстепенные лица, или вернее комплексы лиц, с наибольшим мастерством схвачены и даны в штрихах необычайной выразительной силы. Фигура сыщика, не прекращающего ни в Дорнахе, на на пути, при возвращении автора на родину, своей слежки за ним и появляющегося в различных перевоплощениях, создает атмосферу какого-то мирового сыска, в которой «брюнет в котелке» уже перестает быть просто шпиком, а выступает как член «международного общества сыщиков... или братства, подстерегающего все нежнейшие перемещения сознания, чтобы их оборвать».

Автор, т. е. носитель «Я», покидает Дорнах, а вместе с тем своих ангелов хранителей и добрых гениев, Штейнера и Нэлли; через Париж, Лондон, Норвегию он едет в родную Россию, чтобы исполнить свой долг и вступить в ряды русской армии, т. е., чтобы убивать людей, из которых каждый является носителем еще невыявившегося, а может и выявившегося «Я». Вытекающие из этой коллизии тревожные состояния сознания лишь бледно и вскользь намечаются автором. Зато редко кому удавалось с такой простотой и экономией в изобразительных средствах запечатлеть веяние ужаса бушующей где-то войны. «Ухала со стороны Эльзаса пушка». Вот и все, но этих нескольких слов, которые прорезают тишину безмятежного пребывания в Дорнахе, достаточно, чтобы воображение дорисовало все, что таится за ними. Не менее удачные изображения Парижа и Лондона.

«Ночью Лондон — огромный упавший на землю, оскаленный ужасом пес. Обрастает он мраком, как шерстью; в шерсти же — в упавшем над Лондоном небе — заводятся блохи: прискачет их ярая стая, кусая упавшими бомбами … и «пес» начинает рычать и искаться в шерсти ослепительными лучами прожекторов...»

Но при безусловной ценности страниц эпопеи, свидетельствующих о присутствии высшего духа, невольно все-таки закрадывается сомнение, не рухнет ли вся созидаемая художником храмина под давлением собственной тяжести. Непропорциональность отдельных частей, замена живых лиц отвлеченно построенными схемами, с одной стороны, и стремление порой удаляться от чистых родников поэзии в глубину метафизической мистики — с другой, все это вряд-ли может содействовать прочности возводимого здания. Неумеренное применение символических выражений и образов порой создает впечатление будто автор умышленно старается скрыть сущность того, что он говорит. Это тем более бьет в глаза, когда почти непосредственно за такими нагромождениями символов следуют места, не менее значительные по глубине содержащихся в них мыслей, но выраженные общечеловеческим языком.

«Образовались во мне, как — спираль: мои думы: буравил на думах стихийности мира: закинь в этот миг свою голову я, не оттенок лазури я видел бы в небе, а грозный черный пролом, разрывающий холодом тело; пролом меня всасывал (я умирал в ежедневных мучениях); был он отверстием в правду вещей, приоткрытую мне: становился он синею сферой (синюю сферу впоследствии видывал: в том же альбоме — у Нэлли); тянула меня — сквозь меня; из себя самого излетал я кипением жизни; и делался сферой, много-очито грядущей на центр, находя в нем дрожащую кожу мою; точно косточка персика было мне тело мое; я — без кожи, разлитый во всем — Зодиак». И через несколько строк: «Вставала терасса с верхушкой сосны: поворачивал голову к Нэлли; и видел ее; точно струночка, в беленьком платьице, с блесками глаз, разрывающими все лицо и льющими ясность здоровья на весь ее облик, - смеялась мне радостно; взявшись за руки, мы шли на прогулку; глядеться в плескание струечек фиорда; следить за медузами».

Если сопоставить второй отрывок из двух вышеприведенных с первым, то не кажется ли, что из какого-то душного и темного лабиринта словесных и образных хитросплетений сразу вырываешься на простор, овеянный светлым горным воздухом. Насколько стремление выискивать символическое значение в самых обыденных явлениях приводит к результатам, совершенно противоположным намерениям автора, лишний раз подтверждая, что от великого до смешного один шаг, - наглядно показывает попытка символизировать … треугольник на калошах.

«Созерцание треугольника на калоше, которою топчем мы знак божества, есть пародия на обряд и не спроста святым этим знаком давно штемпелюют калоши и ежедневно мы топчем в грязи властный знак божества!»

Незадолго до начала войны правые депутаты в Государственной Думе потребовали (и кажется добились) запрещения штемпелевать калоши двуглавым орлом, дабы не топтать в грязь государственных герб. Тогда американской акционерной компании было предъявлено обвинение laesae majestatis, теперь А.Белый ставит ей в вину crimen laesae divinae majestatis. Вообще порой хочется сказать, перевернув латинскую поговорку: Quod licet bovi – non licet Jovi. Если мы прощаем «юнца» в поэзии различные фокусы с расстановкой строк, слов и даже отдельных букв, то от А.Белого можно требовать более строгого отношения к некоторым весьма сомнительным в смысле художественного такта приемам. Так, например, фраза:


«- я
под
нами,
быть, может уставясь в бока
парохода
как рыба,
немецкая
мина,
летя
в
н... -

«Прощай моя Нэлли!»-»

нисколько не претерпела бы в своей выразительности будучи в одну строку.

Большой заслугой составителей «Записок Мечтателей» следует признать то, что они дали возможность познакомиться всем интересующимся творчеством ныне уже покойного А.Блока с третьей главой его поэмы «Возмездие», напечатанной во второй тетради названного альманаха. Первая глава была напечатана в «Русской Мысли» в январе 1917 г.; вступление ко второй главе — в сборнике «Скрижаль» в 1918 г., а сама вторая глава так и осталась ненаписанной. Третьей главе автор предпосылает предисловие, в котором излагает историю возникновения своей поэмы, задуманной еще в 1910 году, роковом году смерти Комиссаржевской, Врубеля и Л.Толстого; план этой поэмы представляется поэту в виде концентрических кругов, которые съуживаясь до последнего предела, начинают «вновь жить своей самостоятельной жизнью», действуя в свою очередь на периферию. Тема заключается, по словам автора, в том, как развиваются звенья единой цепи рода, как отдельные отпрыски этого рода, развиваясь до некоторого предела, поглощаются окружающей их мировой средой, но при этом отлагают «нечто новое и нечто более острое». Это отложение осуществляется ценой целого ряда «потерь, личных трагедий, жизненных неудач, падений и т. д.»

В третьей главе, действие которой развивается в Варшаве, описывается кончина второго отпрыска из семьи, которую посетил когда-то «некий демон, первая ласточка “индивидуализма», человек, похожий на Байрона, с какими-то нездешними порываниями и стремлениями, притупленными однако болезнью века, начинающимся fin siecle”. Здесь в Варшаве сын этого «демона» умирает, оставляя после себя третье звено «все того-же высоко взлетающего и низко падающего рода».

Конечно, всякая попытка передать содержание этой изобилующей поэтическими красотами поэмы, в которой свойственная поэту магия слов проявляется с особой силой, заранее обречена на неудачу. Остается поэтому ограничиться указаниями на выдающиеся по силе художественной изобразительности моменты в третьей главе. Таким моментом является тот, когда сын узнает о смерти отца:


«.... Господин«.
Загородил ему дорогу
И, всматриваясь, молвит строго:
«Вы — сын профессора?» - «Да,
сын...»
Тогда (уже с любезной миной):
«Прошу вас. В пять он умер. Там».

и далее, когда сын стоит у гроба отца:

… С ним кто-то неотлучно рядом
Глядел туда, где пламя свеч,
Под веяньем неосторожным
Склонясь, озарит тревожно
Лик желтый, туфли, узость плеч, -
И, выпрямляясь слабо чертит
Другие тени на стене...
А ночь стоит, стоит в окне...»

Не менее сильное впечатление производит сцена на кладбище, с противопоставлением безмятежной радости и грусти в душе сына. Но кто же этот усопший отпрыск рокового рода?


«... Он был профессор и декан;
Имел ученые заслуги;
Ходил в дешевый ресторан
Поесть — и не держал прислуги,
По улице бежал бочком
Поспешно, точно пес голодный,
В шубенке никуда негодной
С потрепанным воротником;
…..............................................
О «свел на нет»
Все что мы в жизни ценим строго:
Не освежалась много лет
Его убогая берлога».

Но этот скупой отшельник, наполовину «Фауст, когда-то радикальный», наполовину Плюшкин, несущий каждую мелочь в свою берлогу, имел один дар:


«.... Он знал иных мгновений
Незабываемую власть!
Недаром в скуку, смрад и страсть
Его души какой-то гений
Печальный залетал порой;
И Шумана будили звуки
Его озлобленные руки...»

Духовное наследие этого отца выпало на долю последнему отпрыску, который в тишине ночной, вспоминая образ матери, благословляет все,


«Поняв, что жизнь безмерно боле,
Чем quantum satis Бранда воли,
А мир прекрасен, как всегда.
….............................................»

Вышеприведенными тремя строками заканчивается третья глава поэмы.

Кратко и в то же время наиболее точно поэзию Блока можно определить словом «музыка». Музыкой звучит «Возмездие», и также поют стихи поэта, напечатанные в первом выпуске Записок. Все эти стихотворения, кроме одного четверостишия, появляющиеся впервые в печати, относятся к самому юному периоду творчества автора, а именно от 1898 до 1900 ода (Ante Lucem) и от 1901 до 1902 года (Стихи о прекрасной Даме). Не являя новых мотивов музы А.Блока, они тем не менее являются ценным вкладом в указанные циклы стихотворений.

Во втором выпуске Записок помещены еще две небольшие статьи А.Блока: «Владимир Соловьев и наши дни» и «Призрак Рима и Monte Luca”. Первая написана к двадцатилетию со дня смерти великого мыслителя и поэта, а вторая представляет собой очерк из не напечатанной книги «Молнии Искусства». Как и другие философские и художественно-критические опыты поэта, указанные статьи пленяют своей художественной формой.

Отрадно лишний раз убедиться, насколько остался юным душой маститый вождь славной плеяды русских поэтов на заре ХХ века, В.Иванов. Вступление к поэме «Деревья» во втором выпуске Записок и шесть стихотворений («Человек един»; «Порог сознания»; «Quia deus”; “Sacrum sepulcrum”; “Поэт и Муза»; «Vita triplex”) в первом — полны нежного вдохновения и поражают мощью стиха. Статья «Кручи» (в первом выпуске) представляет собой попытку разобраться в тех головокружительных вихрях, которые сокрушают на наших глазах все твердыни культуры; материальной, интеллектуальной и художественной. Поэт-мыслитель считает причиной сдвига во всех отношениях, внешних и внутренних, перемену в самом образе мира, каковую он называет «кризисом явления». Эта перемена отозвалась на самом укладе жизни и на искусстве, породив здесь «кризис искусства». Чтобы преодолеть этот кризис, «человек должен так раздвинуть грани своего сознания в целое, что прежняя мера человеческого будет казаться ему тесным коконом, как вылетевшей из колыбельного плена бабочке». А этим самым по мнению В.Иванова гуманизм, «предопределяя им меру человеческого», обречен на смерть, как мировоззрение, которому чужды не только первоосновы религиозного сознания, … но и мистические представления и умозрения позднейшей поры». На смену ему должен явиться «монотропизм», новое религиозное познание, с догматом «человек един», и при свете этого познания должны исчезнуть грани, отделяющие человека от человека.

А.Ремизов поместил в первом выпуске статью «Три могилы» (одна из которых могила В.Розанова) и стихотворение «Зенитные зовы», а во втором выпуске три небольших рассказа из «Семидневца», из которых каждый является своего рода самоцветным камнем.

Весьма приятно было, после долгого перерыва, увидеть имя В.Зоренгфрея среди участников записок. Поэт этот сравнительно мало известен широкой публике, но зато его любят и ценят люди, более близко стоящие к поэзии. Ближе всего по духу своего творчества В.Зоренгфрей подходит А.Блоку, сохраняя при этом, однако, всегда ярко выраженную индивидуальность. Самое сильное из его трех напечатанных в первом выпуске стихотворений «Черная магия», действительно полно художественной магии.

Кроме упомянутых авторов, в обоих выпусках «Записок Мечтателей» участвуют: Е.Замятин (остроумное по своей прозрачно скрытой злободневности «Послание Замутия, Епископа Обезьянского»), Н.Павлович (стихотворения — во втором вып.), Alter ego (статья Утопия — там же), К.Эрберг (стихотворение — в первом вып.), Люсциниус (сценариум «История о каирском напитке» - там же) и Шапошников (стихотворения — во втором вып.); впрочем стихотворения последнего могут быть названы таковыми разве лишь по досадному недоразумению.

Дом искусств

Дом Искусств обложка

Приступая к обзору первого выпуска «Дома Искусств», хочется сразу указать на определенно выраженную черту в характере данного журнала, резко отличающего его от «Записок Мечтателей», а именно: «Дом Искусств» производит впечатление какого-то официального издания. Первоклассные поэты и писатели, участники журнала, будто собрались ex officio на журфикс, одели форменную одежду, причесались, подтянулись и стараются держать себя чинно и степенно, как и подобает в таких торжественных случаях. Здесь, за немногими исключениями, налицо лучшие представители русского художественного слова: А.Ремизов, А.Блок, М.Кузмин, А.Ахматова, Н.Гумилев, Е.Замятин, К.Чуковский, Н.Радлов и др. В состав редакционной коллегии входят: М.Горький, М.Добужинский, Е.Замятин, Н.Радлов, К.Чуковский. Попасть в такое блестящее общество можно только избранным лицам с безупречной литературной репутацией, а случайно заблудившегося гостя здесь не найти. Стихи и рассказы изобличают первоклассных мастеров и художников, критические и другие статьи, посвященные вопросам искусства, написаны людьми, знающими и любящими свое дело. Даже не соглашусь с теми или иными взглядами, высказанными в этих статьях, нельзя не признать за их авторами блестящей эрудиции. Отдел библиографии и хроники отличается полнотой и осведомленностью в области художественной жизни у нас и за рубежом. И при всех этих достоинствах есть одно роковое «но», - слишком ровными, гладкими, уравновешенными и вследствие этого монотонными, как бесконечный ряд подстриженных аллей и выравненных дорожек в роскошном парке — кажутся стихи, рассказы и статьи. Гуляя среди этих чопорных насаждений, испытываешь временами тоску по какому-нибудь причудливо-корявому пню или просто по заросшему бурьяном пустырю. Так при чтении первого номера «Дома Искусств» является желание, чтобы в эту чинную компанию ворвался на момент хотя бы Маяковский. Яркими пятнами на этом ровном фоне является смелый рассказ Е.Замятина «Мамай» и остроумная статья К.Чуковского «Ахматова и Маяковский».

Е.Замятин — писатель, хотя и не новый, но еще до сих пор не вполне оцененный. В рассказе «Мамай» действие происходит в первые дни после октябрьской революции, когда все обыватели, опасаясь налетов и реквизиции, прятали драгоценности и деньги в потаенные места. Несколькими резкими, полными юмора и художественной силы штрихами здесь изображена целая «трагедия» современного «маленького» человека, который из робкого Акакия Акакиевича превратился — в злодея Мамая и безжалостно пригвоздил ножом к полу своего врага … мышь, грызшую припрятанные им под паркетной плиткой деньги, предназначавшиеся для покупки у букиниста давно желанной книги.

Статья К.Чуковского воспроизводит лекцию, прочитанную им минувшей зимой в Доме Искусств. Автор противопоставляет России Ахматовой, или России созерцательной, ушедшей в обитель тихих раздумий, хранящей свою скорбь и умудренной этой скорбью, - Россию буйную, мятежную, безумно неукротимую в своих могучих порывах, глашатаем которой является Маяковский, влюбленный в рев толпы и улицы и упивающийся заревами пожаров. Несмотря на такую резкую противоположность этих двух полюсов русской души, автор находит, что оба они приемлемы, и синтез их в грядущем считает не только желательным, но и необходимым. Удачный выбор цитат из обоих поэтов ярко иллюстрирует ряд отдельных утверждений в указанной параллели.

Из остального художественно-критического материала следует выделить речь А.Блока к актерам Большого Драматического Театра по поводу постановки «Короля Лира».

В первом номере разбираемого издания имеются еще статьи: Е.Замятина, Н.Радлова, А.Левинсона, И.Глебова и М.Слонимского — статья некролог, посвященная памяти С.А.Венгерова.

Дракон

Дракон альманах обложка

Просматривая альманах издания цеха поэтов «Дракон», невольно вспоминаешь отзыв Лессинга об одной книге: «здесь много нового и много хорошего; к сожалению только новое — нехорошо, а хорошее — не ново».

Достаточно, впрочем, двух жемчужин А.Блока, чтобы оправдать появление всего альманаха; стихотворение его, начинающееся словами «смолкли и говор и шутки» по своим мотивам, напевности и таинственной прелести образов напоминает лучшие страницы «Нечаянной Радости». Многое отмечено печатью истинной красоты в «Поэме Начала» Н.Гумилева.

С упреком в манерности можно обратиться к О.Мандельштаму за его «Черепаху», но некоторые строки из его же «Tristiae» тут же показывают, какие крупные достижения доступны этому поэту. Безусловно ценно стихотворение М.Кузмина, насыщенное свойственным его музе ароматом: здесь налицо все чары, подвластные этому художнику слова. В овеянных нежной грустью, хрустально чистых и музыкальных строках Г.Адамовича слишком ясно слышится перепевы из Пушкина. Слабее представлены Ф.Сологуб и М.Зенкевич.

Но что сказать о «новом»? Кроме миниатюрной поэмы С.Нельдихена, оригинальной и не лишенной красочности и юмора, ко всему прочему применимы слова Гейне: … Ach, wenn sie nur Herzen hatten! Вряд ли кто из этих певцов «von erlognen Liebesschmerzen» подымется над общим уровнем той категории поэтов, о которых в историях литературы говорится: «и прочие».

Каким то посторонним и лишним придатком к альманаху являются три статьи: А.Белого - «Отрывок из глоссолалии», Н.Гумилева - «Анатомия стиха» и О.Мандельштама - «Слово и культура». Не то, чтобы в них не было интересных мыслей, но они как то мало вяжутся с остальным содержанием альманаха. Разве только, что с заключительными словами из статьи Гумилева можно обратиться ко многим из участников «Дракона»: «Будем верить, что наступит время, когда поэты станут взвешивать каждое свое слово с той-же тщательностью, как и творцы культовых песнопений.

"Изобразительное Искусство» - журнал Отдела Изобразит. Искусств Ком. Нар. Просв. Петербург 1919; «Дом Искусств» №1 — Петербург 1921. «Записки Мечтателей» №1 — Алконост — Петербург 1919; «Записки Мечтателей» № 2 и 3 — Петербург 1921, «Дракон» - Альманах Стихов, издание Цеха Поэтов — Петербург 1921.

Во избежании недоразумений я хочу обратить внимание на то, что поэма А.Блока «Двенадцать», отразившая с наибольшей полнотой и художественной силой настроение октябрьских дней 1917 года, не знаменует собой никакого существенного перелома в миросозерцании поэта, и является отражением лишь известного момента в историческом процессе, а не самого процесса.

Согласно сделанного ранее разъяснения, бабочки — души мечтателей. Прим. автора

автор - А.Терк; Источник: Начала. Журнал истории литературы и истории общественности №2, 1922 г., стр.288-294

Статьи по теме: