Виктор Шкловский Судьба Аксакова
Лев Николаевич Толстой, человек необыкновенно требовательный, в проекте предисловия к «Войне и миру», перечисляя самые оригинальные, самые значительные произведения русской литературы, рядом с Тургеневым и Гоголем назвал Сергея Тимофеевича Аксакова. До сих пор монография об Аксакове не было, и несмотря на то, что об Аксакове писали Гоголь, Тургенев, Герцен, Чернышевский, Некрасов, Толстой и Горький, к Аксакову относились как-то недружелюбно; старая литературная энциклопедия, изданная в 1930 году, прямо заявила, что «... глубоко реакционный смысл творчества Аксакова... совершенно ясен». Исследователь открывает нам нового Аксакова. Мы видим, например, что Сергей Тимофеевич был хорошим знатоком театра. Он мог понять Мочалова, и тем самым в какой-то мере подготовлял появление гениальных статей Белинского.
Несколько робко написана четвертая глава исследования «Журналистика и педагогика». С.Машинский разбирает очерк Аксакова «Буран». В 1937 году в заметках о прозе Пушкина мне пришлось затронуть этот вопрос. В наброске третьего плана повести «Капитанская дочка» Пушкин записал: «Несколько лет тому назад в одном из наших альманахов напечатан был...». Это отрывистая фраза, недописанная Пушкиным, приводит нас к альманаху «Деница» (1834). Здесь был опубликован очерк «Буран». У Аксакова и у Пушкина описания бурана совпадают, они настолько близки, что мы видим: «Пушкина очень внимательно прочел Аксаков. «Буран» оказался для Пушкина в какой-то мере раскрытием нового метода описания — прямого, без всяких распространений и красноречия.
Дело не в буквальном повторении выражений, а в том, что все описание, его деловой и точный характер подсказаны стилистикой аксаковского очерка. Пушкин считал этот очерк настолько важным, что упомянул место напечатания его. Можно сказать, что Аксаков научился писать и уже умел писать хорошо в самый момент возникновения новой русской прозы, но он не придал значения тому открытию, которое находилось в его руках.
Так много людей до Уатта и Ползунова строили машины, движущиеся паром, но они считали, что это насосы. Ползунов и Уатт открыли в этой машине универсальный двигатель. Новые явления открытий и изобретений долго спят, как зерно в земле. Они ждут весны и дождя. Я несколько отвлекся.
Путь
Сергея Тимофеевича Аксакова прослежен
С.Машинским с большой добросовестностью
и точностью. Он заново показал социальную
позицию Аксакова, выяснил его расхождения
с нарождающимся славянофильством,
показал самостоятельность его общественных
взглядов. Аксаков
становится литератором медленно и как
бы нечаянно. Его записки об ужении
напечатаны в 1847 году. Машинский считает
охотничьи книги Аксакова уникальным
явлением в истории мировой литературы. Для
Тургенева «Записки охотника» были как
бы прологом, как бы способом скрыть
истинное содержание рассказов. За точным
описанием охоты, охотничьим поисков,
охотничьей усталости было скрыто новое
отношение к России. Охотник — человек
прохожий, не включенный в хозяйство, и
он как бы имел право проговориться о
том, что он видит.
Вещи Аксакова начинаются как картины природы. Природа в них является предметом описания. «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», как и записки об ужении, продолжают традицию деловых охотничьих рассказов. Но величайшее, что создано Аксаковым, - это, конечно, «Детские годы Багрова-внука». Без преувеличения надо сказать, что это книга великая. С.Машинский точно показывает, как была создана она в обстановке общего пересмотра прошлого России после Крымской кампании.
Но, может быть, стоило указать и на другое. Эта прекрасная автобиографическая книга появляется после книг Гоголя, Тургенева, Толстого. Аксаков находит самого себя и свой стиль тогда, когда создана новая русская литература критического реализма. Книги Аксакова не только современны книгам Тургенева и Толстого, но они подготовляют такую резкую, печальную и правдивую книгу, как «Пошехонская старина».
Литературная судьба Аксакова в благородном смысле трагична, хотя Аксаков и прожил как будто благополучную жизнь. В результате чтения книги Машинского я узнал об Аксакове гораздо больше, чем знал. Я увидел все это в системе, без умолчаний, без лака и позолоты. Я думаю, что С.Машинский даже несколько академически отнесся к своей теме, как бы все время удерживая себя от того, чтобы не высказать какой-нибудь мысли, которая не могла бы быть сразу подтверждена документацией.
Мне
кажется, что при следующих переизданиях
С.Машинскому стоит углубить книгу,
сделав из нее общие литературные выводы.
В этой книге лежит другая книга или, по
крайней мере, другое теоретико-литературное
заключение ее.