Блог

I

Татары двинулись от границ Китая к землям Европы. Они шли вперед уничтожая народы и царства. В те годы узнали люди об уйгурцах, о персах, о железных воротах у Каспийского моря в городе, который и сейчас называется Дербент. Много стран уничтожило татарское нашествие навсегда.

Нигде сражения не были так жестоки, как в России. Люди бились в лесах, на реках, на стенах городов, на улицах, в домах. Татарская орда легла на нашей земле, остановленная так, как останавливается метель, раздробленная лесом и обращенная им в сугробы.

В те годы приходилось решать новгородцам с князем Александром Ярославичем Невским вопрос о том, кто хуже — немцы или татары. Русские дрались с татарами, в тыл нападали шведы и псы-рыцари. Они стремились отрезать русских от моря, занять истоки Невы, поставить крепости на берегу Финского залива. Ледовое побоище показало не только храбрость русских, но и их военное искусство. Чудское и Псковское озера соединены водным перешейком. В перешейке стоят скалы, Вороньи Камни. Дело было весной. Лед на озерах разрыхлел, а у камней стоял крепко. Александр знал, что немцы должны перейти воду от Вороньих Камней. Он пустил сомкнутый строй немцев мимо себя, ударил в тыл, и перебил рыцарей, отрезая им отступление. В этом была видна воля военачальника.

В битве на Куликовом поле крестьянская пехота остановила татар и итальянцев, пришедших вместе с татарами из прибрежных торговых городов. Наша конница довершила победу. Это был опять бой маневренный.

II

Татары не отошли от границ России, они кружились около нее, как хищные птицы. Надо было останавливать вторжение. Народ наступал на врага, запахивая степь, выдвигая вперед селенья по берегам рек. Народ заслонил себя от татар крепостями и засеками. Засечная черта легла по югу России. Это сооружение по своим размерам может быть сравнено только с великой Китайской стеной и отличается от нее тем, что оно на самом деле сохранило страну. Русский народ заслонился от врагов реками, лесами, крепостями.

Каждый раз, когда война была национальной, когда поднимался народ, создавалась новая тактика и стратегия. Во время крестьянских войн начала XVII века казаки, борясь под Кромами, применили сани, бронированные мороженным сеном, и захватили посад. Когда стены города сгорели, казаки и крестьяне устроили окопы и из этих окопов разбили царское войско.

Войско Ивана Болотникова, осажденное под Москвой в селе Коломенском, не могло окопаться, так как дело было зимнее и земля замерзла. Тогда были выложены сенные стены, политы водою, и в этих укреплениях войско дралось до тех пор, пока его не погубила измена.

Бояре привели в нашу страну во время крестьянских войн немцев-наемников и панские отряды. Борясь с панами гражданин Минин создал новую армию. Он создавал армию на жаловании. Насытил войско огнестрельным оружием. Начал кормить людей из котлов, не отпуская их по деревням.

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский повел на поляков и немцев армию, про которую паны говорили, что полки ее состоят из холопов, шпыней и блинников. Блинниками дразнили московских жителей, а шпыни — это веселые люди, скоморохи. Дмитрий Михайлович любил скоморохов. В его отрядах было много умельцев русского народного искусства. В это время скоморохи были преследуемы церковью. Они уходили в войска, превращаемые часто в песенников. Солдатская песня перенимала опыт скоморошьего искусства.

III

Бои, происходившие в Москве, показывают нам лицо тогдашней русской армии и уровень русского военного искусства. Поляками командовал гетман Хаткевич, сражавшийся под предводительством герцога Альбы в Нидерландах, знавший победы над шведами и турками.

Поляки с вспомогательными венгерскими отрядами перешли Москву-реку у Воробьевых гор около Новодевичьего монастыря. Русские остановили их огненным боем в развалинах города. Ночью перетянули поляки силы к Донскому монастырю. Они наступали по Ордынке и Полянке через сожженное Замоскворечье. Полки Пожарского стали поперек полуострова, образуемого Москвой-рекой, имея в тылу ляхов в Кремле с сильной артиллерией.

Казаки стояли за рекой у Яузы и первую половину они держались нейтрально.

Хаткевичу удалось достичь Москвы-реки в том месте, где сейчас Москворецкий мост. Польское войско уже начало строить мосты из остатков обгорелых домов.

Дмитрий Иванович Пожарский был русским воином старой школы. Народ выдвинул его в дни восстания против ляхов в 1611 году. Тогда русские дрались не имея оружия, и отражали польскую кавалерию, двигая против нее тяжелые столы и бросая камни. Пожарский стоять умел крепко, стоять даже тогда, когда под ногами горела мостовая. Сейчас битва казалась проигранной. Князь готовился к смерти.

- Дмитрий Иванович, - сказал Минин, - дай я инако промыслю.

Слово «промысел» на тогдашнем языке обозначало план, рассуждение. У русских оставалось триста человек около Крымского брода. Остались там они после вчерашнего боя. Миныч поехал туда, перешел реку, ударил на две польские роты. Во время атаки упал под копыта коня Минина племянник его Нефед и был растоптан: атаку нельзя было остановить. Триста человек вышли в тыл одиннадцатитысячной армии поляков и атаковали ее.

Расчет Минина состоял в том, что польская кавалерия не могла истребить русской пехоты. Часть людей осталась, как остаются сейчас на поле боя группы бойцов при танковой атаке и артиллерийском обстреле. В ямах, в зарослях крапивы лежали отряды, подавленные, но не уничтоженные. Минин повел их на новый бой.

В это время казаки перешли Москву-реку и тоже ударили на поляков. Минин обратил польский прорыв в обхват неприятеля. Это очень трудный и смелый стратегический маневр.

История русского военного дела и тут нам показывает, что военное умение народа неожиданно и победоносно.

IV

Но не забудем и об умении защищать. Один немец на ученой латыни записал историю защиты города Орешка, ныне Шлиссельбурга. Город осаждали шведы. В середине укрепления, построенного новгородцами, было место, откуда можно стрелять в обе стороны.

Орешек стоит среди Невы на маленьком острове. Его осаждали очень долго. Наконец предложили гарнизону сдаться, обещав отпустить всех со знаменами и честью. Тогда открылись ворота города, и вышли двое. Один из них трубил, другой нес знамена. За ними никто не запер ворот и никто не показался. Двое сели в лодку и поехали к берегу.

- Где остальные? - спросили их.

- Остальные мертвы, - ответили двое, - мы защищали город вдвоем.

Случай этот записан ученым немцем Олеарием.

V

В боях с пруссаками позднее русские противопоставляли немецкой дисциплине, немецкому строю, в котором солдат больше боялся палки капрала, чем неприятельского снаряда, чувство товарищества. Мемуарист Болотов рассказывает о том, как была разбита армия Фридриха русским полком, прибежавшим через лесные заросли в бой на помощь землякам.

VI

Силы русского солдата, талант русского военачальника были неверно направлены во времена Суворова.

Но Суворов не говорил «пуля дура, штык молодец». В своей «Науке побеждать» Суворов учил стрелять целясь, и уговаривал солдата практиковаться в свободное время в этом искусстве.

Бесконечная выносливость русского солдата сказалась в войне 1812 года, когда две величайшие в мире армии были противопоставлены друг другу. В тот год петербургское ополчение обучалось военному делу, по собственному желанию, почти круглые сутки, пользуясь светлыми северными ночами. Оно встретилось под Половцем с баварцами и разбило их. Так сопротивлялась обученной армии Наполеона армия новобранцев, с не всегда опытными офицерами.

И в это время появлялись военные изобретения, как всегда это бывает в эпоху национального подъема. Священник Охтенского порохового завода в письме к военному министру Аракчееву предложил применять против французов ОВ (отравляющие вещества?). Он умолял только никому не рассказывать об этом, если это есть предложение не дельное, чтобы его не засмеяли. Это предложение было обнародовано как комическое только в 80-х годах.

VII

Крымская кампания, показавшая неготовность царской России в бою и ее военную отсталость, Крымская кампания, которая была для России невыдержанным экзаменом на военную готовность, в то же время ознаменовалась военным изобретением крупнейшего характера.

Русские генералы были разбиты, потому что русское оружие стреляло на триста шагов, а французское и английское — на тысячу.

Но Севастополь сопротивлялся и истощил силы противника. Солдаты окопались, протянули веревки (проволочных заграждений еще не было), и временные укрепления Севастополя оказались непреодолимыми! Об этом в изумлении писал когда-то Достоевский. В то время предполагалось, что защита всегда слабее нападения. Укрепления Севастополя были созданы пехотинцами и матросами.

Мы вели, имея одноколейную железную дорогу, войну с японцами, губя прекрасные свои полки. Японская война ничему научила русских генералов. Даже опыт артиллерии, обогащенный войной, не был использован в германской кампании.

Можно, мне кажется, сказать, что артиллерия с XV века является национальным оружием русских. Русская, французская, английская армии, предводительствуемые упорными, непонимающими смысл происходящего, генералами, защищая родину от немцев, неожиданно создали окопы. Они окопали кайзеровскую Германию со всех сторон, как окапывают зараженное место.

Но у армии не было народного командования.

Империалистическая война, тихие русские окопы, молчаливые наши голодные пушки еще свежи в памяти. Можно и сейчас удивляться, как упорно сопротивлялась наша обманутая и проданная армия.

Революция войну изменила.

Оказалось, что солдат устал не от войны, а негодует от того, что он хочет сражаться не за то и не так. Во время империалистической войны русский солдат молча умирал в окопе. Во время войны гражданской она сражался маневренно, показавши миру новый, изумительный способ сражаться.

Мы читали много книг про гражданскую войну, но и в этих книгах не всегда понятна стратегия войны. Война разбита на капли, как будто сражались не армии, а отдельные люди.

Может быть, в книге Вс.Иванова «Пархоменко» автору удается показать новое в военном деле — стратегию народа. Еще никто не описал бои под Хасаном. Генеральную репетицию будущей войны.

Долгая русская военная история, многосотлетний военный опыт получил свое неожиданное завершение. Армия стахановцев, армия думающих солдат, показала новую тактику и стратегию. Мы увидали смелость, спокойную, неугасающую, разгорающуюся тогда, когда нужно, бесконечную изобретательность, бесконечный военный оптимизм.

Каждый боец «промышлял» о победе, переосмысливая, сообразно с общим планом, свое личное дело, свое участие в победе советского оружия.

Статьи по теме Газетные публикации Виктора Шкловского:

Виктор Шкловский Путешествие в Арзрум

Романы и сценарии, написанные на основе мемуаров, напоминают те кроссворды, в которых буквы, прочтенные по вертикальным и горизонтальным рядам, должны давать слова. Совпадения получаются, но смысл слов противоречив.

Каждая биографическая запись, каждый отрывок из мемуаров содержит в себе не только след о человеке, которого описывают, но и почерк записавшего. Тон записи, образ человека, который строит сам для себя записывающий, в каждых мемуарах — свой. Это очень чувствуется, когда читаешь пестро склеенную книгу Вересаева «Пушкин в жизни». Это Пушкин «в записи своих соседей по имению и по столу». Каждый из них строит Пушкина по своей биографии.

Между тем такие мемуары, как мемуары А.Вельтмана, не используется совсем, хотя не только Вельтман писал о Пушкине, но и Пушкин о Вельтмане. Дело здесь в том, что вельтмановские записи сложнее той мелкой сыпи бытовых подробностей, которая соблазняет беллетристов, пытающихся склеить образ Пушкина из пустяков. Все это Пушкин знал заранее. Он писал об этом Вяземскому, говоря, что не нужно жалеть о потере записок Байрона. Он говорил:

«Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением».

Это не значит, что нельзя вообще написать биографического романа, это значит только, что его нельзя склеить. Чем ближе мы подойдем в биографии к самому поэту, тем больше мы его узнаем. Сам Пушкин много раз пытался изобразить поэта. Он оставил записи почти автобиографические, раздваивая свой образ в образе светского (или советского?) писателя и бедного итальянца-импровизатора.

«Путешествие в Арзрум», сценарий Блеймана, написан им вместе с историком литературы Ильей Зильберштейном. Перед сценаристом стояла сложная задача. Существует пушкинская вещь «Путешествие в Арзрум» представляющая собою простое, ненарядное описание поездки поэта в действующую армию. Это путешествие сделано во время войны, но в нем нет описания побед.

«Путешествие» полно иронии и усталости. Путешественник видит мальчиков-заложников, заключенных в наших крепостях, путешественник видит Тифлис, который царская Россия пытается колонизировать. Он иронизирует спокойно над коллежскими асессорами. Коллежские асессоры в то время были людьми только что получившими за чин дворянство. Коллежским асессором легче всего было стать на Кавказе. Герой «Носа» Гоголя майор Ковалев был кавказским майором-асессором. Гоголь подчеркивает это: «Ковалев был кавказский коллежский асессор», говорит он.

Пушкин, описывая Тифлис, говорит: «Военные, повинуясь долгу, живут в Грузии потому, что так им велено. Молодые титулярные советники приезжают сюда за чином асессорским, толико вожделенным. Те и другие смотрят на Грузию, как на изгнание».

Пушкинское «Путешествие» - холодный, иронический и горький рассказ о Кавказе, который колонизирует коллежскими асессорами. Поехал Пушкин в действующую армию без разрешения. Есть предположение, что он хотел убежать через фронт. Есть уверенность, что он хотел встретиться с декабристами. Не выяснена его связь с грузинскими писателями того времени.

Текст «Путешествия в Арзрум» написан для того, чтобы отчитаться, дать официальную отписку в том, что видел и в то же время показать, что то, что было заказано увидеть поэт не увидит никогда. «Путешествие в Арзрум» как сценарий хорош уже тем, что его снимают. Кино не многое делает к пушкинским дням. В сценарии образ Пушкина двойственен. Есть Пушкин поэт, Пушкин автор «Путешествия в Арзрум» и рядом дан мемуарный Пушкин, или Пушкин плохо прочитанного письма, - суетливый и живой. Написано в сценарии так: «Пушкин бегал по палатке живой, маленький, ловкий; он оправдывал лицейское прозвище француза или обезьяны. Он говорил без умолку, перескакивая с предмета на предмет».

И дальше так и идет целая сцена: «В палатку вбежали офицеры, приятели Пушкина, они окружили его, тискали, передавали из объятия в объятия. Это не построено сценарно и вряд ли эта сцена так, как она дана, передает истину. Она передает только мемуары. Шпион, следящий за Пушкиным дан условно. Лучше других получился Бурцев, разжалованный в солдаты декабрист. Декабристы в их отношении с солдатами даны, может быть, не без прямого влияния сцен из «Визир Мухтара» Тынянова, но у них есть сюжетное положение, их можно поэтому кинематографически показать. Есть в сценарии лишние сцены, например, сцены с калмычкой.

Сценарий то идет по пушкинскому тексту, то поворачивает события, пытаясь построить из них сюжетную вещь. В развернутом виде снятый сценарий вероятно будет велик. В нем есть песня, есть Пушкинские стихи и это хорошо. Но стихи требуют времени и могут превратить сценарий в инсценировку.

Хорошо, что этот сценарий ставится, хорошо, что читатель увидит хоть частично обстановку, в которой жил великий поэт. Жалко, что у меня нет для рецензирования реального сценария: то, что мне дано для рецензирования — это сценарий для чтения, а не для постановки. Возьму для примера следующий отрывок:

«К штабу Паскевича подъехал Вольховский. Шла безостановочная ружейная стрельба. Это Бурцев штурмовал башню. Выстрелы прекратились. Потом раздался взрыв. Подлетел адъютант. Дорога свободна. Можно двигаться».

При такой беглости сценария картина совершенно не предопределена. Неизвестно, какой штаб Паскевича, чем его характеризовать. Неизвестно, что на экране в то время, когда слышна ружейная стрельба. Непонятно, откуда мы узнаем, что это именно Берцев штурмует башню.

Неизвестен метраж куска. В литературном описании кроме того не дан темп. Нужно было бы решить, наконец, что же у нас называется сценарием и что у нас пускают в производство.

Статьи по теме Газетные публикации Виктора Шкловского:

Левин Волчья жизнь

Виктор Шкловский написал хорошую повесть «Капитан Федотов». Мужественным языком он рассказал о бесконечно грустной жизни замечательного русского художника Павла Андреевича Федотова. Для того, чтобы написать такую повесть, по всей вероятности, потребовалось прочесть уйму книг, собрать массу сведений, и как приятно, что материал этот из повести, как говорится, не выпирает. В повести от начала до конца все правдиво и зримо. Ни одного фальшивого, вычурного слова.

Десятилетним мальчиком Федотов был отдан в московский кадетский корпус. «Корпус был огромен, коридоры похожи на улицы. Мальчик шел из коридора в коридор, с лестницы на лестницу, по округленным, стертым ступеням. Пахло незнакомым, чужим: пахло казенным сукном. Барабан стучал в коридоре: где-то маршировали. Улицы коридоров сменялись площадями лестничных площадок, над площадками висело казенное небо сводов...». Это краткое описание корпуса сразу переносит вас в атмосферу спертого воздуха николаевской эпохи, в котором почти одновременно задохнулся гениальный Гоголь и погиб в сумасшедшем доме великолепный художник Федотов. «Первой ротой командовал капитан Питер Христианович Минут. Высокий и сутуловатый, с бледным лицом, он отличался от своих товарищей привычкой стучать металлической табакеркой по головам кадетов. Удары эти он считал не наказанием, а предупреждением. Командир второй роты Александр Арнольдович Левшин был человеком строгим, без энтузиазма и ласковости. Разговоры его кончались обыкновенно так: «Пойдем-ка, я тебя немножко посеку». Федотов учился хорошо... «У него была изумительная память он мог запомнить все, даже артикул воинский. Он мог прочитать имена всех особ царствующего дома подряд, не только спереди назад, но сздади наперед». Павел Андреевич кончил курс первым по успехам в науках, и началась для него бессмысленная, низкооплачиваемая служба офицера.

«Жил Федотов на меленькой даче под Парголовым. По четвергам пел, играл на гитаре. Однажды он заметил, что у него не по средствам улучшается стол. Как-то вечером денщик ярославец Коршунов ставит на стол даже жареную курицу. Сегодня курица, послезавтра опять курица. Очевидно Коршунов ворует. Вызвал Коршунова. Коршунов отперся. А через три дня на ужин колбаса и бутылка вина.

- Коршунов, откуда это?

- Экономические суммы, ваше благородие. От тех дней, когда вы не изволили дома обедать».

Федотов этому не поверил. И тогда Коршунов признался:

« - Разные господа, ваше благородие, слушают ваше пение у заборчика, я их пускаю в сад на скамейку, а они мне на чай дают. И никто об этом не знает, ваше благородие».

Прапорщик Федотов действительно писал романсы и стихи:

Нет, в нашей шкуре,
Попробуй гимны петь натуре:
Воспой-ко ручейки тогда,
Как в сапогах журчит вода...
Иль в cюртуке одном в мороз
Простой, начальство ожидая.
Тогда как пальцы, замирая,
Не в силах саблю уж держать.
Изволь-ка в руки лиру взять,
Да грянь торжественную оду
На полуношную природу.
Нет,милый, рта не разведешь
И волчью песню запоешь.

В этой волчьей жизни единственной радостью для Федотова была возможность рисовать. Он рисовал своих товарищей, прохожих. Ходил на вечерние классы Академии художеств и много учился. Портреты Федотова пользовались успехом у его друзей, его рисунки хвалил знаменитый И.А.Крылов. Но когда он показал свои рисунки Брюллову, тот разглядывал их, а затем сказал:

« - В наши годы трудно и, может быть, невозможно овладеть техникой живописи, хотя, может быть, вы сумеете наверстать годы усиленным трудом.

Но дома были парады, проверки обмундирования, устав гарнизонный и устав полевой».

Федотову посчастливилось — ему удалось уйти в отставку, и он целиком посвятил себя живописи. Работал утром, вечером и ночью проверяя рисунок при свечах. Через несколько лет пришла слава. «На трехгодичной выставке в Академии в 1848 году появились три картины Федотова: «Сватовство майора», «Утро чиновника» и «Разборчивая невеста». Федотов стоял у дверей выставки: он был одет в мундир без эполет, в шляпу с черным пером. Такой костюм носили офицеры в отставке в парадных случаях. В зале выставки от народа было непривычно жарко. Федотов взял своего друга Жемчужникова под руки и повел к картине. Но добраться до нее нелегко...

На противоположной стене висела огромная картина «Осада Пскова». Перед брюлловской картиной было пусто.

У Федотова появились деньги и, казалось бы, жизнь налаживалась. О нем много писали. Профессор Леонтьев, например, писал, что у «Федотова в картине нет истинно-художественного, спокойно-восторженного миросозерцания. Кому нужна эта злоба и сатирическая насмешка, кому нужно это направление? - спрашивал профессор и сам отвечал: в христианском обществе нет для него места». Федотова ругали цензоры и мракобесы. Но это мало беспокоило художника. Он продолжал работать. «Неделями, месяцами сидел Федотов, иногда поворачивал все наброски лицом к стене, снова садился перед пустой доской, бумагой и полотном.

- Не стану ничего делать до тех пор, пока не выучусь писать красное дерево...» - заявлял он.

В работе он находил радость и смысл жизни. С каким упоением художник рассказывает о своей удаче в работе над картиной «Вдовушки». «У меня будто искра зажглась в голове; я не мог спать, я чувствовал в себе силу чрезвычайно; мне было весело; я сознавал каждой жилкой то, что я мог в эти минуты сделать... Как ловко и весело трудиться таким образом...».

Но вскоре наступил конец этой радостной творческой работе художника. В журналах все чаще и злее ругали Федотова. Издать репродукцию «Сватовства майора» запретили. Усиленно рекомендовали написать картину: «Посещение императором Николаем Павловичем Патриотического Института».

Федотов не выдержал. И в том году, когда Гоголь сжег «Мертвые души», художник оказался в больнице Николая Чудотворца. Больного навестили его друзья: Лев Жемчужников и Александр Бейдеман. В бреду Федотов спросил: «Какие вести из Парижа? Заседает ли там Конвент? Не пришли ли развязать мне руки?.. Нас бьют в три кнута, чтобы усмирить. Мой приятель убит. Гоголь тоже умер. Есть ли еще кроме вас живые люди на том свете?

Кругом на всех стенах, обтянутых клеенкой, был виден след на высоте головы: Федотов бился о стену».

Нестерпимо жаль Федотова. И когда читаешь последние строки о его смерти, то не слезы она вызывает, а сильнейшую ненависть к проклятому прошлому, где талантливые люди находили свой конец в петле и в желтых домах...

Мы от души благодарны автору за то, что она написал книгу, которую можно прочесть, не отрываясь, в один присест и в которой так хорошо переданы, время, пейзажи и характеры людей. Вот один из многочисленных читательских отзывов об этой книге:

«Дорогие товарищи!

Как я прочел книгу «Капитан Федотов», я очень стал возмущенным, и сильно поразило мое сердце, как раньше капиталисты, цари издевались над людьми. В этой книге очень хорошо показано, как художника Федотова задушило царское правительство. И таких случаев не мало было, много писателей за правду было казнено и т. д. И вот еще у меня повысилась ненависть к врагам народа и всем остаткам буржуазии. Я этой книгой очень доволен...»

Это пишет ученик сельскохозяйственного техникума из Коми АССР.

Б.Левин

Статьи по теме Газетные публикации Виктора Шкловского:

Виктор Шкловский Суворов

Коллекция прижизненных изданий Виктора Шкловского

В Детиздате в «Маленькой исторической библиотеке» вышла книга С.Григорьева «Суворов» ( Александр Суворов, 1940 г.). В книге 5 печатных листов, есть рисунки, есть схемы сражений. Сергей Григорьев чрезвычайно талантливый человек. Его книгу «Берко-кантонист» все знают. Знают все книгу «С мешком за смертью». Роман Сергея Григорьева о постройке николаевской дороги замечателен тем, что в нем через все ужасы стройки видно, что все же одновременно создается российский пролетариат, вырастает русский рабочий, который сейчас в романе овладевает техникой, а потом создаст свое государство.

У Григорьева есть книга «Мальчий бунт» книга, превосходная по своему анализу знаменитой морозовской стачки. «Гибель Британии» - умный советский фантастический роман — тоже написан Сергеем Григорьевым. С большого писателя — большой спрос. Спрос большой с нас всех, с советской литературы. Великий народ имел великую историю. Осталась она была в эпосе, в песне, в русской поэзии.

Лев Толстой в «Войне и мире» показал побеждающий народ. Но мы тот роман прочитать не сумели. Про Суворова ставили пьесы, но больше в балаганах. Это к чести балаганов, потому что в балаганах был настоящий зритель. Но Суворова в русской литературе мало. У Толстого он незримо присутствует в виде памяти, в виде воспоминания, овеществленного в шпаге Багратиона. До этого он существовал в одах Державина. Существует он в бесчисленных мемуарах, и вот — почти все. Существует и не осуществлен еще Суворов в сценарии Георгия Гебнера, написанном для Пудовкина. В нем уже есть хорошая роль для актера, который будет играть Суворова, и не решен еще образ полководца.

Мы на столе сейчас имеем повесть о Суворове, напечатанную в «Пионере». Повесть эта создана Григорьевым. И вот эту книжку «Суворов». Не повезло Суворову в литературе. Несправедливо. Сам Суворов хорошо писал стихи, как равный с равным, любил Оссиана, сам печатался в ежемесячных «Сочинениях к пользе и увеселению служащих» в 1756 году.

Писал на интересные темы. У него в царстве мертвых разговаривали о славе Александр и Геростратом и Кортец с Мотецумой. Конечно, он был за Кортеца, но Кортеца он понимал по-своему. Вот как кончался разговор:

«Ты имел також многие почтенные достоинства, коими подлинно превозвышал Мексиканцов: но пороки твои были причиной погибели твоей. Благость моя с союзниками моими и милосердие мое с побежденными; гордость же твоя и тиранство твое над подданными твоими послужили сне главною помощию в завоевании царства Мексиканского, и в покорении оной Гишпанской державе».

Конечно, здесь все наоборот. Испанцы разрушили Мексику, разрушили строй, в котором были черты золотого века. Но дело в том, что Суворов сам — человек трагический именно в силу этого перевернутого понимания жизни. Он рожден великим народом, шел во главе великой армии. Армии, надо сказать, по тому времени неплохо вооруженной. Гражданин Ромм и граф Строганов, под именем гражданина Павла Очера, во время французской буржуазной революции создавали для республики заводы по образцу тульских.

Противоречивость жизни Суворова в том, что он создал тактику и стратегию, выходящие из понимания своего времени, что он создал войско, похожее во многих чертах на войска французской республики, в России Екатерины и Павла.

В книге Григорьева есть моральный облик Суворова, но мало Суворова-полководца. Лучше всего разобрана битва при Куннерсдорфе. Моральный облик, сердце Суворова, его дружба с солдатами нам всем известны, но его военное искусство, колонна, которой он заменил линейный фронт Фридриха, рассыпной строй, который он изредка применял, массирование артиллерии, - все это мало находит отражение в наших книгах.

Вот на странице 35-й: «Войска изготовились, переплыли в лодках Дунай. Берег на той стороне крутой, размытый, поросший кустами. Выстроились в две колонны. В первой — сам Суворов». Вот тут бы про колонны и поговорить. Идет речь про осаду Измаила. Штурм Измаила потряс мир. Байрон удивлялся железной решимости человека, пошедшего на такой шаг. Эмоция боя нам известна, но сколько было пушек под Измаилом, как они подготовляли штурм, как были введены орудия во взятый город для уличного боя, - в книге нет. А между тем под, под Измаилом было больше пушек, чем под Бородином.

И «Наука побеждать» - гениальная книга Суворова — проходит в нашей повести как-то урезано, нет самого простого, нет рассказа, цитаты из книги о том, как обучал Суворов своих солдат снайперской стрельбе. Не показано, что эта выборочная стрельба противопоставлялась шагающей и стреляющей машине Фридриха. Пуля — дура, не вообще, пуля — дура в дурацкой стрельбе, в шумливой стрельбе обезличенного солдата, которого лишают возможности выбора, времени стрельбы. Солдат, понимающий свой маневр, индивидуально борющийся, имеющий свою долю в славе, армия, двигающаяся вне связи со своими магазинами, такая армия, такой солдат выработались, быть может, в борьбе с турками, в борьбе за выход к Черному морю, необходимому для нации.

Великая армия великого полководца, армия, обученная побеждать, не могла победить в Альпах, потому что она шла против истории, поддерживала тот строй Европы, который должен был пасть, и это трагедия Суворова, который не мог правильно поставить себя в истории. Трагедия Суворова — это трагедия справедливой и несправедливой войны. Этого в балаганах показать не могли. Разобраться в том, почему суворовское военное искусство во многом предвосхитило наполеоновское, узнать историческую правду о нем, - вот наша задача. Красная Армия ждет от нас правдивой истории воина. Мы это должны дать в литературе, дать в кино.

В «Чапаеве» есть правильное решение вопроса о воспитании красного командира. Чапаев — унтер-офицер. Его другом был фельдшер. Революция сделала Чапаева командиром. Он хочет по дружбе сделать фельдшера доктором.

Но есть другая мерка — Александр Македонский. Идя к Суворову от Александра Македонского, приходится фельдшера оставить, если он не переучится в обозе.

И начинается спокойный анализ — где должен быть командир, какие должны быть поведение и подвиг командира в разные моменты и в разных условиях боя.

Нам обучать наших командиров товарищескому отношению к бойцу — не надо. Наш командир и наш боец — люди одного класса, одного социального положения.

Не надо нам учить людей храбрости. Храбрость военная — дело трудное, утомительное, не мгновенное, но мы ею хорошо снабжены. Нам нужно поднять уважение к стратегическому мышлению, доверие к маневру, показать храбрость полководца, как храбрость решения.

Я предъявляю к книге Григорьева максимальные требования.

Гениального полководца в русской великой литературе нет. Лев Николаевич Толстой даже доказывал, что и нет таких полководцев, и что Кутузов только одобрял войска, и что фланговый маневр его произошел случайно.

Но из года в год становятся все ярче новые требования. Великое кино Сергея Эйзенштейна — он называл это кино интеллектуальным — оказалось кино живописным. Превосходные ленты Козинцева и Трауберга и Арнштама, ленты ленинградцев, кроме «Великого гражданина» Эрмлера, во многом оказались основанными на старых законах мелодрамы. Дать литературе и кино полководца, не только страдающего, не только доброго или решительного, но и мыслящего, дать полководца как стратега — это наша ближайшая задача. С нас это спрашивают эпоха, наш народ, наша Красная Армия. Суворов должен быть понят и поднят нами, современниками боев Красной Армии. Сергей Григорьев пишет 40 лет, пишет хорошо. Много раз переходил он реки, к которым другие не подходили даже разведать брод. Сергей Григорьев в третий раз должен написать «Суворова» для Красной Армии и для советского народа. Это был бы прекрасный подарок юбиляра. Как это сделать? Суворов запретил в войсках отвечать: «Не могу знать».

Статьи по теме Газетные публикации Виктора Шкловского:

Дневник Виктора Шкловского

Мы читаем быстро. Трамваи, усталость вынужденная разорванность в общении с книгой приучают нас в чтении к торопливости. Текст воспринимается почти кинематографически: посмотрите в троллейбусе она улыбается — как написано! - она засмеялась, но троллейбус уже остановился, книга закрыта, и сеанс окончен.

Шкловского трудно читать в троллейбусе — не получается. Его книги — для медленного чтения, ибо сами они в значительной степени подсказаны медленным чтением. Последняя книга — не дневник в обычном смысле, где приводится нить событий, интимное, ткань дней. Скорее, это кристаллизат, осадок от медленного чтения книг о Пушкине, Тынянове, Маяковском, Толстом, показывающий, что медленное чтение таит в себе иногда удивительные возможности и способность к обновлению текста. Иногда в знакомом и, казалось бы, много раз читанном можно найти крупицы удивительного, нового.

В «Дневнике» так же, как и в ряде других книг Шкловского, хотелось бы отметить одну черту его описаний — чувство современности. Пересмотр и переоценка при медленном, порой довольно пестром чтении, извлечение экстракта из литературного материала, преломление его в современности настойчиво интересует его как читателя, критика и исследователя. У истории своя временная логика. Автор словно говорит: прошлое для нас — не только явление, факт, но также и эволюция отношения к нему следующих поколений.

В дневнике — целый ряд разделов, обращенных к прошлому, рассматриваемому в свете настоящего. Таковы, например, заметки об историческом романе. Автор читает Вальтера Скотта, Пушкина, Тынянова и констатирует, что исторический роман приобретает качественное новое содержание.

Шкловский пишет:

«Старый романист, когда писал об истории переплетал ее жизнь с жизнью второстепенного героя. Изображалась история великого человека, но она была отделена от частной жизни...». Старый исторический роман опирался на промежутки в истории «... ограничивал деятельность человека, он был романом про любовь и войну».

В советском историческом романе принципиально иначе рассматриваются события прошлого.

Советский исторический роман создает новую картину истории, беря из истории новые ценности и рассматривая деятельность человека в трудовой непрерывности. Исторические романы Тынянова и Алексея Толстого могут служить тому лучшим примером.

С этой точки зрения для Шкловского особенно неприемлем, странен и несовершенен статический образ Пушкина в книге Вересаева «Пушкин в жизни». Пушкин у Вересаева дан во времени плоскостно, и все, обогащающее для нас образ поэта и для нас наиболее ценное, все, что современность открыла нам в жизни Пушкина, - в книге исчезает. «Гений, - замечает Шкловский, - приближает будущее к себе тем, что он его создает»... «В книге же Вересаева Пушкин не дан в той части, которая приближает к нему будущее. Книга искажает пушкинский образ».

Это стремление найти новую современную точку зрения, отталкиваясь от старого, установить элементы наших и будущих воззрений на пройденные события приводит часто Шкловского к заключениям наблюдательным и интересным.

В очерке «О счастливой и долгой молодости» Шкловский пишет, что одним из двигающих стимулов времени было тщеславие, сменявшееся затем самолюбием. Таков был, например, Толстой в молодости. Психология современной советской молодежи стала иной:

«Прежде всего исчезло тщеславие, - пишет Шкловский. - Слава рождается без тщеславия».

«То, что Толстой называл барьером доблести, сейчас чрезвычайно повысилось. То, что людям неизменно казалось подвигом, сейчас считается молодежью нормальным результатом их жизни, их положения в обществе».

Здесь так же, как в других книгах Шкловского, наблюдение движимо историческими контрастами. Подобные временные и литературные аналогии — неизменный метод для вывода и анализа.

Рассказывая историю водных каналов в старой России, Шкловский не только сопоставляет, но и приучает читателя к историческому масштабу. В прошлом люди не столько строили, сколько мечтали о возможности строить. «История каналов России, - замечает Шкловский, - это история многих неудач». Неудачей были и Вышневолоцкая система и Епифанские шлюзы, и Тихвинская система, и дожившая до наших дней Мариинская система.

«... самая длинная — Мариинская, и то она была так скромна, что в народе звалась не каналом, а канавой».

Прослеживая прошлое по документам, мы лучше ощущаем грандиозность масштабов современности. В представлении читателей возникает фон событий. Так, трагическая биография Ломоносова служит для Шкловского фоном для оценки масштабов современной науки. Ломоносов был академиком, но какова была Академия в то время?

«... Академия в это время сильно занималась устройством придворных фейерверков, транспарантов. В Академии был свой профессор аллегории. Академия занималась фабричным производством лести, и одописец ей был нужен. Оды Ломоносова должны были прокормить его химию».

И эта длинная и тягостная история неудач в развитии русской науки и техники закончилась в наши дни:

«Удачу нашей страны создали большевики, создал Сталин. Они изменили нашу географию, нашу историю и биографии наших людей. Они слили в новой советской науке теорию и практику». Подобным методом сталкивания фактов, методом перемещения Шкловский пользуется почти непрерывно. Отдельные факты, положения и цитаты, как кегельные шары, ударяются один о другой и, отталкиваясь, получают движение в новом и неожиданном направлении.

Структурно очень нестройны очерки: «Рассказ о Толстом», «О Маяковском». Отдельные, порой очень интересные заметки лишены стержневой идеи и композиционно рассыпаются. Напротив, целостно, ярко и просто дан образ замечательной женщины Советской страны — депутата Верховного Совета СССР — Прасковьи Пичугиной.

Книги можно писать двояко. Одни пишут книги, строя изложение на стержне единой темы, и в последовательном ряду произведений исчерпывают круг интересующих их вопросов. Другие считают такую форму условной, пишут фрагментарно и мозаично, давая в каждой написанной книге некий конгломерат из ненаписанных.

Шкловский относится ко второму типу писателей. Почти во всех своих книгах он анализирует понемногу Толстого, Пушкина, не забывая и о Стерне. Но и в рамках одной книги, в «Дневнике», за развитием одной и той же мысли нужно гоняться по различным главам книги.

Рассматривая композиционно текст Шкловского, мы убеждаемся, что не объем книги, не размеры очерка или главы определяют целостность впечатления. Все крупное структурно нестройно, нужно текст дробить еще и еще, и мы приходим к абзацу.

Наиболее законченной и завершенной частью писаний Шкловского является отдельный абзац, отдельная фраза. Он вводит читателя в свой выношенный, концентрированный мирок, поднимает образ, развивает его до предельной насыщенности, завершает его и оканчивает, отчеркивая от окружающего красной строкой.

«Эстетизм запирает человека, и он летает, как муха, внутри пустого графина». Образ завершен, впечатление не идет к последующему. Иногда это кажется вкусом оператора, влюбленного в кадр и совершенно равнодушного к художественному целому.

«В голой комнате на столе стоит стакан чуть дымящегося чая. Кадр очищен и даже пар над стаканом имеет точную значимость, он показывает количество времени от ухода хозяина дома и поддерживает ожидание» («Гамбургский счет»). Или из того же «Гамбургского счета»:

«Памятники Петербурга» - сперва реальные памятники определенного города, затем они превращаются в монтажную фразу и в знаки, при чем Медный Всадник обозначает торжество и в клеточном монтаже равен удару палки по барабану. Краны и памятники, фанфары и барабан обращаются в знаки и слова».

Это я бы сказал, повышенное, прямо болезненно развитое, операторское ощущение языка форм, языка вещности переводит на немой язык кадра эмоции, выражая их своей вещной логикой.

Стиль Шкловского афористичен. Писатель ищет короткого абзаца, веского, концентрированного слова, нужного эпитета. Его образ ограничен несколькими строками, его мысль сдавлена узостью строки. Когда он пишет:

«Ломоносов жил в шумной опале. Он представлял собой нелюбимую достопримечательность русской науки», - это не только определяет, но и завершает, это и текст и эпилог, - почти памятник. Тексты Шкловского похожи на минералогическую коллекцию, в которой камни, каждый отдельно, уложены на ватные подушечки. Пишет ли Шкловский исторический очерк или дневник — в тексте обычно преобладает не показ мира, не образы людей, а отношения к миру, анализ событий и явлений. Интересные заметки, новые точки зрения, удачная цитата исходят от наблюдателя, исследователя с крайне развитой рефлексией. И там, где форма стесняет автора меньше всего (например, в «Дневнике»), его письмо становится наиболее естественным.

И даже там, где Шкловский повествует о личных встречах — с Блоком, Маяковским, - рассказ человека тотчас же переходит в рассказ о мнениях, в критику мнений, а затем образы и Блока и Маяковского растворяются в извилистых струях обычной манеры его письма.

Как всегда, скуп и лаконичен у Шкловского пейзаж.:

«Невысокое, довольно плоское небо лежало над Петербургом. С края небо было загнуто розовым».

Чаще всего он хочет с изображением природы словно поскорее разделаться и перейти к более содержательному повествованию. Шкловский в одной из своих ранних книг, впрочем, и сам признается в своем безразличии к изображению природы:

«Я так устал от сравнений, - пишет он, - что следующий раз, когда мне придется описывать облака, то я напишу так: «И над цементными заводами, над Новороссийском шли прежде описанные облака («Гамбургский счет»).

Книга окончена — и мы видим, что в этих, внешне разрозненных страницах есть внутренняя логика, какая-то единая линия.

Систематическое и внимательное изучение приемов творчества в свете современных требований, транспозиция явлений прошлого в современность и переработка, пересмотр литературы прошлого приводит Шкловского не только к дифференцированному определению всего подлинно нового и современного, но и к стремлению увидеть дальнейшее развитие литературы. Не становясь в позу пророка, Шкловский много пишет о литературе будущего, отталкиваясь от прошлого и предугадывая стилевые концепции завтрашнего дня.

Об этом он говорит, в немного риторическом стиле, и сам:

«Я вижу через гору времени, через горы наших сегодняшних неудач, через боль подагры от солей старого искусства, - вижу новое время».

С.Соловьев Литературная газета №22 (1939-1940 гг.)

Статьи по теме Газетные публикации Виктора Шкловского:

Виктор Шкловский Судьба Аксакова

Московские и Питерские поэты в чем различие

Москвич до нашего времени располагает лишь слабыми возможностями изучить северную столицу au fond, - в

ее духе и сути. Тот, кто в Петербурге только гостит, осужден — в лучшем случае — на приблизительное понимание этого города. Тому живое свидетельство — почтенный роман Андрея Белого (москвича межу прочим) под этим наименованием. Для петербуржца «Петербург» Белого выглядит, при всех своих достоинствах, какой-то схематизацией, чем-то в значительной мере обескровленным, если не бездушным. Романы Достоевского — или, зачем залетать так высоко! - «Приключения Чернокнижникова», считавшиеся презренным пятном на Дружининском имени, или чистая лирика Мея и гражданственная — Некрасова и Полонского, или «Трущобы» Вс.Крестовского, - или поэзия нынешней, «Петроградской» уже молодежи — больше передают дух этого города, который не в одних только архитектурных ландшафтах, не в одних кариатидах и проспектах, не в чопорности и бюрократизме только, а в неуловимом налете на походке и платье, говоре и мысли, купле-продаже...

За два-три года полного обособления республики советской федерации друг от друга, выработался «тип» поэта в одной столице, резко отличный от другой. В Москве за это время продолжало возникать среди молодежи множество «измов», - в Петербурге ни одного, и даже старые «исты» перестали называть себя прежнею кличкой (не переименовываясь и как-нибудь по новому). Существовал, правда (и существует), «Цех поэтов» - но как организация, не направление. Внутренняя какая-то сдержанность и собранность не позволяла Петербургским поэтам и стихотворцам прикреплять к себе какой бы то ни было ярлык. Ярмарочная суета Москвы совершенна незнакома нашим, петербургским, поэтам. Они отлично умеют без нее обходиться, и в течении последнего года издали в свет несколько очень «застегнутых» - каждый по своему — сборников.

Сделаю их короткий обзор, при чем буду касаться лишь новейших, только что выплывших в море искусства, поэтов. Такой заслуженный поэт, как Кузмин, например, выпустивший целый ряд стихотворных книжек, - или так отлично подошедший по духу творчества к Петербургу, чуждый природою своею к Москве, бывший ее житель, Ходасевич, тоже с парою новых книжек стихов, - пройдут мимо моего внимания в данной статье, как поэты с вполне определившейся личностью. Умолчу о Мар.Шагинян, о Юр.Верховском. Умолчу и о замечательной посмертной книге Н.С.Гумилева, бывшего центром «Цеха» и «Союза поэтов». Меня интересует не эволюция найденных каждым своих форм, но самое первое зарождение формы, первичное самоопределение, незрелое и упорное, начальное искание своего лица.

Обзор новых стихотворных сборников и авторов

Это искание характеризует и книги молодых «цеховиков», и сборники поэтов, к цеху не принадлежащих. К числу первых относиться Сергей Нельдихен, с его «Органным многоголосьем», Ник.Оцуп — с «Градом», Ирина Одоевцева — с книгой «Двор Чудес». Переходное место занимает бывший член «Цеха» Всеволод Рождественский, автор «Золотого Веретена». Не из «Цеха» - Мария Шкапская, с книгою «Master Dolorosa”, Л.Берман - «Новая Троя», Е.Полонская - «Знаменья» (?), Н.Тихонов - «Орда», С.Колбасьев и некоторые другие.

Они очень разнообразны. Нельдихен — аляповат и дерзок, Рождественский — краток и изыскан; Шкапская — мучительно реалистична, Одоевцева — воздушно фантастична. Но общее в них — вражда против «измов», реакция после футуризма. Футуризм, как работа над формой, оставил свой след: в нарочитой неточности рифм у Нельдихена, в сложной инструментовке у него и Оцупа, в прерывистой игре ритмами Одоевцевой и Шкапской, в некоторых свойствах стиха Тихонова и Бермана. Но тем разительнее контраст между образами футуристов, всегда гиперболичными, увеличенными как в проекциях гигантского волшебного фонаря, между словами футуристов «заумными», и всегда выкрикнутыми в рупор, - образами и словами отчетливыми, гладенько легшими, как полуденная тень, у Всеволода Рождественского, или у того же Нельдихена. У последнего они как раз обратны футуристическим. Те мнят себя великанами, и будто бы мечтают стать, «такими маленькими, как тихий океан», такими прохладными, как солнце, - и т. п. Нельдихен — изображает рассказчика («поэмо-роман Праздник») исключительно средним (никакой contradictio in adjecto в этом словосочетании нет, если вдуматься...) человеком.

… Только глупые иль корыстные
Могут подставлять свои лбы под гранаты,
Быть героями в стадных делах;
Я, сидя в окопах, однажды не вытерпел,
Схватил револьвер, обернул дуло тряпкою,
Прицелился, выстрелил в нижнюю часть ноги,
Промахнулся — отлетел только сапожный ремень...

По этому отрывку читатель может судить также, до чего реакционно проста фраза Нельдихена — не только после футуристических вывертов, но по сравнению, скажем, и с символистами. Умом герой «поэмо-романа» так же не блещет, как и храбростью:

Но все-таки удивительно,
Если вспомнить мое прошлое,
Отчего я как-то сам по-себе знаю все, что мне
нужно...

Или (из другой главы):

Иисус был великий, но односторонний мудрец,
И слишком большой мечтатель и мистик;
Если бы он был моим современником,
Мы бы все же сделали с ним многое, очень многое!...

Но вспомним, что Пушкин сказал про «Горе от Ума»: Чацкий — вовсе не умный человек; умен Грибоедов. У Оцупа индивидуальность несомненная, только не столь ярко выраженная. Недаром (в одном стихотворении) ему приснилось,

«что и Нельдихен это я».

Я процитирую целиком его короткое стихотворение:

Всю комнату в два окна,
С кроватью для сна и любви,
Как щепку несет волна,
Как хочешь волну зови.
И, если с небом в глазах
Я тело твое сожму,
То знай: это только страх,
Чтоб тонуть не одному.

Помимо энергии слова и ритма, здесь интересны небанальные словесные фигуры: ассиметричного параллелизма в конце первой строфы, и анаколута — в конце второй.

Воздушная, и вместе задорная, теребящая как-то,

муза Одоевцевой

обращена лицом, отчасти, к старине (это поэтесса-балладница), отчасти — к жуткой современности. Хороша ее баллада «Толченое стекло», где форма — романтически-старинная, содержание прозаично современное. Еще пленительнее «лунная баллада», завершающая сборник; в ней фантастичность, которая сделала бы честь любому из поэтов-романтиков, и в то же время она прозрачно-ясна. «Понятие о непонятном» - это самый высокий род творчества. Поэтесса избрала правильный путь, идя к нему по мере своих сил.

Вс. Рождественский

придерживается более классицизма, если хотите — парнассизма, чем романтизма. Жеманный XVIII век, или «Диккенс», «Гатчинский сонет», «Царскосельский сонет» - из этих названий виден характер его стихов. Изредка они хороши и почти оригинальны, всегда стилизованы и «вещны». В них амальгама влияний — Кузмина, Гумилева, Белого, Мандельштама, Ахматовой... Но амальгама, хорошо переплавленная подающим надежды работником ювелирного цеха.

Мария Шкапская

— в первой книге была довольно оригинальна в одной своей теме, и жестоко-подражательна, когда пыталась выходить из круга этой темы. Вот стихотворение из «Master Dolorosa»: “Не снись мне так часто, крохотка, мать свою не суди. Ведь твое молочко нетронутым осталось в моей груди. Ведь в жизни — давно узнала я — мало свободных мест, твое же местечко малое — в сердце моем как крест. Что же ты ручонкой маленькой ночью трогаешь грудь? Видно, виновной матери — не уснуть?»

Впрочем, и эту тему, независимо и ранее Шкапской, постоянно затрагивала, неизвестная, надо думать, русской поэтессе, французская — Cecila Sauvage. Во всяком случае, стихи Шкапской, и в первой, и во второй, только что вышедшей книжке, если не вполне самостоятельны, то вполне «содержательны».

Содержательны и злые стихи

Елиз.Полонской,

проникнутые ненавистью к «Кротчайшему», к Иисусу. Тема, которую Стриндберг развил в конце своего романа «У взморья» («На шхерах»). Звучно и крепко сделаны строчки Полонской, хотя местами и подражательны...

Более самостоятельны одновременно напечатавшие свои книжки Н.Тихонов и С.Колбасьев («В открытом море»). У первого — несомненно своя «поэтическая концепция» обыденного мира, полновесный язык, и несмотря на молодость, большой житейский опыт, давший возможность широкого разнообразия — в сюжетах, что уже немалое, нечастое, достоинство для поэта наших дней. Второй более однообразен, оперируя «морскими» терминами и сюжетами. А известно, что морской словарь — один из самых богатых и трудных. Уже поэтому Колбасьев «механически» делается оригинальным.

И вот — общая черта всех молодых петербуржцев: содержательность и понятность. Не всегда они — поэты, но в наше время и высокие по достижениям творцы — nomina sunt odiosa – часто болтливы, часто падают до уровня ремесла или … графоманы.

Источник: Москва. Журнал литературы и искусства №7 1922 г.

Статьи по теме: "Литературные течения Серебряного века":

Измы Серебряного века

Написавши "Певца в стане русских воинов", Жуковский прислал его в Петербург к Алекс. Ивановичу Тургеневу, который его тогда же и напечатал. В том же 1813 году Певец был напечатан и вторично. Вот история этого издания:

Императрица Мария Федоровна, восхищавшаяся Певцом, поручила Ивану Ивановичу Дмитриеву напечатать его вторым великолепным изданием на собственный её счет и отослать от её имени Жуковскому бриллиантовый перстень. Жуковский прислал к нему рукописного Певца, умноженного именами военных людей, которых в первом издании не было. Алексей Николаевич Оленин нарисовал три прекраснейшие виньетки, которые были отлично выгравированы; и в таком виде явилось в том же году 2-е издание....

По поручению Ивана Ивановича Дмитриева им занимался Дмитрий Васильевич Дашков, бывший впоследствии тоже Министром Юстиции. Два Министра Юстиции, настоящий и будущий, занимались изданием стихов молодого стихотворца. Дашков писал примечания к Певцу, которые и доныне печатаются с буквами Д.Д.

Послание к Императрице Марии Федоровне: "Мой слабый дар Царице ободряет!" было посвящением Певца Императрице, которое Жуковский прислал к И.И.Дмитриеву вместе с рукописью и которое он хотел поместить в начале этого издания; но Государыня по скромности не позволила его напечатать. Оно было издано после.

Это было со стороны Государыни чувством христианского смирения, потому что в этом послании говорится о её благодеяниях сиротам и всем призреваемым и воспитываемым в её благотворительных заведениях.

Источник: Мелочи из запаса моей памяти. М.А.Дмитриева. 1869. Издание Русского Архива.

В сочинениях Батюшкова, изданных Смирдиным 1850 года, элегия "Воспоминания" (стр.32) напечатана без конца; а конец ее напечатан на особом листочке, без означения страницы (без пагинации), и приложен к началу второго тома. Так, повторяю еще, перепорчены все дешевые издания Смирдина. Во всей полноте помещена эта элегия в издании сочинений Батюшкова 1834 года, в типогр. И.Глазунова. Это замечание для библиографов. Но и в этом издании последний стих не так, как он встречался в "Вестнике Европы": первое полустишие пропущено. Вот оно в своем первоначальном, полном виде:

Касаюсь риз ея, и тень лишь обнимаю.

Надпись: "К цветам нашего Горация" написана Батюшковым к Ив.Ив.Дмитриеву, при посылки ему цветочных семян.

Источник: Мелочи из запаса моей памяти. М.А.Дмитриева. 1869. Издание Русского Архива.

Лев Николаевич Толстой, человек необыкновенно требовательный, в проекте предисловия к «Войне и миру», перечисляя самые оригинальные, самые значительные произведения русской литературы, рядом с Тургеневым и Гоголем назвал Сергея Тимофеевича Аксакова. До сих пор монография об Аксакове не было, и несмотря на то, что об Аксакове писали Гоголь, Тургенев, Герцен, Чернышевский, Некрасов, Толстой и Горький, к Аксакову относились как-то недружелюбно; старая литературная энциклопедия, изданная в 1930 году, прямо заявила, что «... глубоко реакционный смысл творчества Аксакова... совершенно ясен». Исследователь открывает нам нового Аксакова. Мы видим, например, что Сергей Тимофеевич был хорошим знатоком театра. Он мог понять Мочалова, и тем самым в какой-то мере подготовлял появление гениальных статей Белинского.

Несколько робко написана четвертая глава исследования «Журналистика и педагогика». С.Машинский разбирает очерк Аксакова «Буран». В 1937 году в заметках о прозе Пушкина мне пришлось затронуть этот вопрос. В наброске третьего плана повести «Капитанская дочка» Пушкин записал: «Несколько лет тому назад в одном из наших альманахов напечатан был...». Это отрывистая фраза, недописанная Пушкиным, приводит нас к альманаху «Деница» (1834). Здесь был опубликован очерк «Буран». У Аксакова и у Пушкина описания бурана совпадают, они настолько близки, что мы видим: «Пушкина очень внимательно прочел Аксаков. «Буран» оказался для Пушкина в какой-то мере раскрытием нового метода описания — прямого, без всяких распространений и красноречия.

Дело не в буквальном повторении выражений, а в том, что все описание, его деловой и точный характер подсказаны стилистикой аксаковского очерка. Пушкин считал этот очерк настолько важным, что упомянул место напечатания его. Можно сказать, что Аксаков научился писать и уже умел писать хорошо в самый момент возникновения новой русской прозы, но он не придал значения тому открытию, которое находилось в его руках.

Так много людей до Уатта и Ползунова строили машины, движущиеся паром, но они считали, что это насосы. Ползунов и Уатт открыли в этой машине универсальный двигатель. Новые явления открытий и изобретений долго спят, как зерно в земле. Они ждут весны и дождя. Я несколько отвлекся.

Путь Сергея Тимофеевича Аксакова прослежен С.Машинским с большой добросовестностью и точностью. Он заново показал социальную позицию Аксакова, выяснил его расхождения с нарождающимся славянофильством, показал самостоятельность его общественных взглядов. Аксаков становится литератором медленно и как бы нечаянно. Его записки об ужении напечатаны в 1847 году. Машинский считает охотничьи книги Аксакова уникальным явлением в истории мировой литературы. Для Тургенева «Записки охотника» были как бы прологом, как бы способом скрыть истинное содержание рассказов. За точным описанием охоты, охотничьим поисков, охотничьей усталости было скрыто новое отношение к России. Охотник — человек прохожий, не включенный в хозяйство, и он как бы имел право проговориться о том, что он видит.

Вещи Аксакова начинаются как картины природы. Природа в них является предметом описания. «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», как и записки об ужении, продолжают традицию деловых охотничьих рассказов. Но величайшее, что создано Аксаковым, - это, конечно, «Детские годы Багрова-внука». Без преувеличения надо сказать, что это книга великая. С.Машинский точно показывает, как была создана она в обстановке общего пересмотра прошлого России после Крымской кампании.

Но, может быть, стоило указать и на другое. Эта прекрасная автобиографическая книга появляется после книг Гоголя, Тургенева, Толстого. Аксаков находит самого себя и свой стиль тогда, когда создана новая русская литература критического реализма. Книги Аксакова не только современны книгам Тургенева и Толстого, но они подготовляют такую резкую, печальную и правдивую книгу, как «Пошехонская старина».

Литературная судьба Аксакова в благородном смысле трагична, хотя Аксаков и прожил как будто благополучную жизнь. В результате чтения книги Машинского я узнал об Аксакове гораздо больше, чем знал. Я увидел все это в системе, без умолчаний, без лака и позолоты. Я думаю, что С.Машинский даже несколько академически отнесся к своей теме, как бы все время удерживая себя от того, чтобы не высказать какой-нибудь мысли, которая не могла бы быть сразу подтверждена документацией.

Мне кажется, что при следующих переизданиях С.Машинскому стоит углубить книгу, сделав из нее общие литературные выводы. В этой книге лежит другая книга или, по крайней мере, другое теоретико-литературное заключение ее.

Статьи по теме Газетные публикации Виктора Шкловского:

Виктор Шкловский "Золотой ключик" и "Повесть о фонаре"

Несколько лет назад я понес двухлетнего ребенка в зоологический сад. Я торопился удивить его попугаями, обезьянами, жирафами и крокодилами. Мальчик обратил внимание только на рыбку за стеклом аквариума и на лошадок, которые возили снег из сада. Для него эти вещи были достаточно занимательны. Через полгода он пришел ко мне сам и сказал:

- Папа, оказывается, у лошадей нет рогов.

Это действительно интересно, когда об этом узнаешь в первый раз. Мы не против крокодилов, жирафов, носорогов, великанов и всего разнообразия мира. Но не нужно в детской литературе пренебрегать вещами, с которыми ребенок знакомится непосредственно, которыми он заинтересован.

Сказки Андерсена используют в качестве героев штопальную иглу, оловянного солдатика, аиста, утенка. Коза, петух, собака, кот, медведь и колобок живут в русских народных сказках. Наша детская литература имеет хорошие произведения, имеет кадры талантливых писателей, но мало занимается тем, чем больше всего интересуется ребенок. Писателей детских мало, их круг расширяется медленно.

Детская литература живет переизданиями, переиздания дают иллюзию, будто лишь экзотика может стать материалом детской книги. Детские писатели оказываются классиками поневоле. Средние писатели, превратившиеся в классиков, с годами привыкают к своему положению. В результате, в детской литературе нет пока колхоза, улицы, двора, лошадки, автомобиля, но очень много жирафов и бегемотов.

У доктора «Айболита», созданного Корнеем Чуковским, слишком большая частная практика. Крокодилы того же автора образовали уже целую династию. Правда, у Корнея Чуковского есть «Телефон», но по телефону опять звонят его привычные крокодилы и бегемоты и просят о переиздании. Детскую литературу можно обогатить фольклором, но и фольклор и классики даются в переработке. Заболоцкий перерабатывает для детей Раблэ. Чуковский перерабатывает мифы. Эти переработки хороши. Но мы лишаем ребенка трудного и необходимого соприкосновения с реальностью большого искусства. Есть и плохие переделки. Гершензон перерабатывает сказки австралийцев, японцев, негров и эскимосов так, что они становятся похожими на тех обитателей дореволюционной квартиры, которые по вечерам читали «Задушевное слово». На переизданиях прожить нельзя. Переиздания вызваны искусственным ограничением круга детских писателей. Наши издатели были убеждены, что детское искусство — производство секретное, и новых людей в него вводить нельзя.

Алексей Толстой, автор превосходной книги «Детство Никиты», очень нужен детской литературе. Когда вышло «Детство Никиты», Алексей Максимович Горький говорил мне, что в прежних «детствах»: в «Детстве» Льва Толстого, в «Детстве» самого Горького, ребенок думал слишком по-взрослому, а здесь писатель избежал этого. Сейчас Алексей Толстой входит в детскую литературу несколько нерешительно. Себе в проводники он взял старую итальянскую книжку «Пиноккио, или похождения деревянной куклы». А мог бы обойтись без проводника.

Золотой ключик

В новой книге Толстого рассказывается о том, как кукла убежала от своего хозяина и какие приключения она испытала среди людей. Алексею Толстому удалось в книге достигнуть качества, очень редкого в детской литературе. Лиса и кот, храбрый пудель Артемон, стирающий белье для синеволосой куклы Мальвины и защищающий ее от полицейских бульдогов, сам Буратино имеют характеры. Вся книга полна приключений в отличие от многих книг советской детской литературы, где действия очень мало.

Мир, в котором живут куклы, полон конфликтов, знакомых нашим детям. Куклы дерутся с полицейскими, борются со своим хозяином, организуют свой театр, в котором они ставят пьесу о борьбе с врагами. Алексей Толстой сумел показать на сказочном материале простейшую справедливость нашего времени. Этого не было в старой итальянской книге. Золотой ключик в сказке охранялся черепахой Тортиллой. Добившись золотого ключика куклы получили возможность работать на себя. Тогда они разослали на первый свой спектакль почетные билеты. Черепаха Тортилла передала Алексею Толстому ключик от детской литературы и почетный билет с золотым обрезом. Трудности в детской литературе есть, но секретов нет.

Л.Будогская — писатель новый, издала

«Повесть о фонаре».

Это совсем простая книга о сегодняшнем дне. В этой книге описываются улицы окраин маленького, как будто бы ничем не замечательного города, а между тем видишь, что это советский город нашей пятилетки.

Нельзя приучать детей выковыривать изюм из ситного и интересоваться в действительности только нарядными ее местами и большими событиями. Жизнь наша интересна вообще, а не только местами.

Будогская описывает не образцовую школу, а обыкновенных учительниц, обыкновенных детей, которые любят стрелять из рогаток, любят попадать в цель и выбрали мишенью фонарь, потому что стекло, как им показалось, разбивать весело. Это старая история. Горький однажды рассказал группе пионеров о том, как он мальчишкой бил фонари и как отучил его от этого рабочий, рассказавший о труде стеклодува. Дети бьют фонари потому, что они не понимают реальной связи вещей. Будогская интересно рассказывает детям о фонаре и пятилетке, она понимает реальную обстановку жизни детей. Часто дети живут в старых квартирах, со старыми вещами, на стенах висят старые часы и идут не по нашему времени.

В книге видно, что время новое, что часы пойдут иначе и ребята найдут свое место в жизни. Автор неопытен, в книге есть условные куски, условные персонажи, но это одна из первых книг про обыкновенную советскую школу и обыкновенных интересных советских детей.

Редактор книги — А.Любарская. Обыкновенно редакторов упоминают тогда, когда они в чем-либо провинились. Сделаем исключение.

Статьи по теме Газетные публикации Виктора Шкловского:

Виктор Шкловский "Слон" и "Любопытные"