Липскеров К. Другой. Московская повесть
Поверх крахмальных белых лат
Он в сукна черные затянут.
За ним глаза из лож следят,—
Глаза, которые обманут.
Его жемчужина блестит,
Его жилета плавен вырез,
В петлице смокинга грустит,
Грустит и вянет темный ирис.
Антракт. И льются в коридор
Шелка, меха и шлейфов змеи.
Он наклоняет свой пробор
И профиль палевой камеи.
В пурпурной ложе дама встав,
Перчатки вытянет на локте.
Взлетят, биноклем засверкав,
Его готические ногти. (Липскеров Другой московская повесть, вступление)
|
И упадут. И он легко
|
Но веют трепетные зовы, И где-то мнятся берега Реки ломающей оковы. Чему же вновь Борис внимал? Чего он ждал? Что звал он снова? Широкий ветер овивал Его виденьями былого. Но он в безлюдие спешит. Он знает: радостные встречи— Разуверения предтечи. В его ушах еще звенит. Блестит балетное аллегро. Он входит в дом. Лампады свет Из мрака вынес кабинет,— Как будто над казненным негром Зажглась шафранная чалма И четок рдяная кайма С нее закапала кроваво; С цветком на тигре величаво Богиня встала; перед ней Амфора в выгибах теней Курильниц вырезанных Минга И златотканные фламинго Взлетели в зареве завес. В углу с копьем наперевес Ждал Самурай. И тишиною Все было здесь напряжено, К часов прислушиваясь бою. Как будто водоема дно Окно чернело и одна лишь В нем билась хрупкая звезда. Звезда, звезда, зовешь куда? Зачем печалью сердце жалишь? Зачем сегодня полумгла Его не радует и вещи Благожеланные зловеще Глядят из каждого угла? Зачем нарушил он сегодня |
Уединенье стольких дней? Он за год вечера бесплодней Не помнит. Быть среди людей! Довольно! Юность на ущербе. Как все он молод был и прост, Его кружил Кузнецкий Мост И паддок скакового Дерби, Но лишь почтительную злость Порою видел он на лицах, Лишь стала притчей во языцех Его наследственная трость. Кто из друзей ему ответил На думу думой? С кем мечтой Он поделится мог простой, Чей зов живителен и светел, Не он решил ли. День за днем Плыви в тиши. Я свет покину. Как тяжко! На лице своем Он словно чувствует личину. Безмерной мучимый тоской, Сидел Борис, глаза рукой Прикрыв, откинувшись устало. Шло время. Из ночных пучин Часы поют: один! один! Вдруг шалая перебежала Трамвая молния. Вдали Взревел авто. Упало сердце. В углу часов раскрылась дверца И зазвенели хрустали. И медленно приподымаясь, Он оборачивался. Вдруг Мгновенной стужею испуг Коснулся лба его: качаясь Среди узоров и кадил, Поднялся кто-то и следил. Неизъяснимо сходство было Его с Борисом.—Но уныло Улыбкой томною актрис, Вдруг улыбается Борис, |
Зеркальную увидев раму.
Однако... Разве так упряма
Бориса бровь? Так рот суров?
Так ярок взор? Так бледны щеки?
Так углублены поволоки
Вокруг расширенных зрачков?
Он поднял руку—отраженье—
Ему казалось—в нетерпенье
Ее поспешней подняло.
Вновь поднял—в зеркале позднее
Приподнялась рука. Бледнея
И хмуря бледное чело,
Провел он пальцами размерно,—
Вновь повторяет жест неверно
Непокоренное стекло.
И вот—иль это наважденье
Дремотных дум, усталых глаз?
Иль света с сумраком сплетенье
Играло в полночь? Иль топаз
Луны, по зеркалу стекая,
В тиши волшебной колдовал?—
Но только в страхе замирая
Глядит: лица его овал
За выгиб рамочного края,
Как бы за тканью исчезая,
В зеркальной дали уплывал.